Константин Кадаш: Spiegelbilder

Я сложил их в большой и удобный пакет
IKEA, я спустился в метро и поехал
В сторону центра. Я думал обо всех
Мужчинах и женщинах,
Обычных и не то, чтобы очень
Обычных: о гомосексуалистах, лесбиянках,
Радикалах, анархистах, либералах, пацифистах,
Мондиалистах, монитаристах, глобалистах, антиглобалистах,
анти- и фа-шистах
И многих-многих других – сама видишь, какой у нас тут зоопарк,
Какой многоглазый и многоносый
Вертеп… и если бы дело было только в кастрюлях
И в чайниках.
И если бы дело было только в возможности пошуметь
Домашней утварью на городской площади,
Как некогда гремели посудой во Франции,
Еще до Робеспьера и коммуны, еще до
Начала самой истории,
Мы бы, возможно, сумели уладить все дрязги
Парой-тройкой сервизов
Из благородного фарфора,
Тремя кофейными чашками
Искалеченным половником со свернутой ручкой.
И все разом стало бы правильным,
Стало бы белым и чистым и честным,
Но – не сейчас.

Не сейчас, не сегодня, не завтра.
И – никогда, всего скорее…

Но сыграю я Ленину рагу…
Рагу любви, рагу прощания
Рагу прощения и обещания
Невозвращения.
Рагу на старых кухОнных кастрюлях
И чайнике бабушкином
Со свистком.

Когда ты бесшумно рвешь полотно,
чтобы дать звезде
глоток воздуха когда ты
бесшумно шагаешь
под этим небом когда ты
шумное сердце свое
скрываешь в молчании вдохе
в пунктире
в чернильном пятне
на рукаве на игле
на самом кончике
той иголки
забытой на полке
которой заведуют ангелы
которые святы столики
сокрыты
укромно в атаке звука
в змеином шепоте
с-с-с заката
где Ева где яблоня где
чрево твое
червоточина сердца
змеиного яда источник
и небо – ночник
к письменному все клониться
словуслогустолу
о котором у Бога
за пазухой ни гу-гу
потому как я-ночь и я-брат
я- сестра и я- Я
смотрим шведское порно
сопим советские марши
и нельзя угадать
намерений наших пальцев
и заняты руки заперты рты
воздухом затхлым жарким
бессмысленным «Ты»
с головы
больной на здоровую
мигренью списанной
из соседской тетрадки:
Мне некуда было идти
под полночны полуденны
денным под небом
я нашел этот камень лежачий
и сидя на нем
глазел в потолок пока не утратил
способности естьпить говорить
петь видеть
дышать
знать
красные птицы садились на ветви мои
и олени склоняли к корням
своих крон узоры.

Моя тихая-тихая армия
отступает в сторону солнца
не замеченная сильными мира сего
капитулирует перед знаменами
каждого твоего
слова
произнесенного невзначай
Моя тихая-тихая армия
исчезает за горизонтом
нервная аритмия
дыхания
тонкая линия пота
голоса каждого нового
призрака-партизана
невымышленной войны
смешанного с ветром
оглушительным и неподъемным
как страх высоты
пустоты
в сердце в комнате в доме
в мире вокруг
оставшейся после
после-
днего шага
по ту сторону
края
земли

Открой книгу праведников и книгу лжей,
Оставь пару строк для послания коринфянам,
Для их мужей,
Жен, с ладонями теплыми и нежными,
Как руки матери,
С губами опытными, как любовниц губы,
Для крохотных человекоподобных
Собачек, для убийц и копьеносцев, для вшей
В волосах челяди и знати,
Для меня – пару строк в промежутке
Между
Точкой
и
всеми, кто
Любы.

Твои шведские ходики.
Сломанные.
С вечно спешащей секундной стрелкой,
и молчаливо застывшей – часовой;
часы, по которым только и можно было сказать,
что время, пусть неопределенно, но существует.
Вот оно: тощей дробью последовательно вычеркивает
Мгновения чьей-то безымянной жизни.
По вечерам я смотрел на твои расторопные шведские ходики,
Пил скверно заваренный чай,
Гремел ржавыми ключами, давным-давно потерявшими
Свою замочную скважину.
После – шел к вулкану.
Знаешь, если встать спиною к кратеру, лицом на север,
Так, чтобы заходящее солнце едва касалось
Своими теплыми лучами мочки левого уха,
Можно увидеть семейство китов, там, в океане,
У самого горизонта – мелкий пунктир, китобойные судна, —
Можно услышать их медленные песни,
Нарисовать грозовую
Тучу.
Заблудиться.