Леонид Нестеров - Месяц Безумного Волка

Поймет он, что капитализм протух,
бюджет Америки никто не залатает,
но три доллара все же лучше двух,
и, не имея оных, зарыдает.
И каждый здесь, как боевой петух,
бьет в морду и Обаме и Бараку.
Лишь Нестеров, чтоб лично не ввязаться в драку,
взамен себя послал туда свой аватар – собаку.
Разговор с дятлом

Там в городе, а здесь на небесах,
там в скверике, а здесь на перекрестке
души и тела… Я не при часах,
отмерь полвечности, давай-ка по-матросски,
по-сталински за жизнь… О боже мой,
опять наш тет-а-тет не состоялся!
Куда, куда? Добро бы хоть домой,
да нет, он просто как с цепи сорвался.
Он в спешке, на резиновом ходу,
руками в рукава не попадая,
бежит: «Сюда я больше не приду,
не для меня беседа эта злая!»
Вернись домой и, отходя ко сну,
приди ко мне, пока еще не поздно.
«Зачем?» Затем, что дятел бьет сосну,
наверное, для сотрясенья мозга.
Птицы России

Над всей Испанией безоблачное небо,
а над Россией – черт ее возьми! —
Дериватив барометр понижает,
седой, но черный, Шев разинул клюв,
как птица Пенис, вставшая из пепла,
кружит – тяжелый, словно мокрый снег —
и каркает: «Кто виноват? Что делать?»
Подохли Алконос и Гамаюн,
а Сирин нервно курит в коридоре,
посматривая в потолок – когда ж
откроется безоблачное небо?
Рах с Метом клювом гирю теребят,
надеются ударить ей по рынку,
оправдываясь, словно канарейки —
мол, гвозди нынче так подорожали,
что для постели не укупишь их.
Лишь Нестер подозрительно нетради-
ционное чего-то там клекочет
и торт с названьем «Птичье молоко»
не то чтобы с тоской, но вспоминает.
***

Либо время прокисшее, либо
я всегда против шерсти пою,
только бледная немочь верлибра
раздражает щетину мою.

Наползает, безлик и бесцветен,
на язык этот чуждый налет,
а поэты – беспечные дети:
кто его не сотрет, тот умрет.

Полукровка молитвы и песни,
на которых Россия стоит, —
русский стих без меня не воскреснет,
а воскреснет, так не воспарит.

Но, по праву и сына и внука
снова Слово являя на Русь,
я в набеге открытого звука
и высокого неба вернусь.

По макдональдсам, пням и корягам,
обретая в пути меч и щит,
сквозь игольное ушко к варягам
мне б из греков себя протащить.
***

Я крупно Россию увижу —
так светлое видят во сне,
как только подъеду к Парижу,
а лучше – приближусь к Луне.

А лучше – на смертном пороге,
когда сам себе господин,
придут ко мне малые боги
смоленских лесов и равнин.

Послы полномочные скита,
великой державы живой,
я жил незаслуженно сыто
на вашей земле трудовой.

Я жил… а теперь уж не буду —
ни горе, ни радость, ни грусть…
Возьмите меня, чтоб повсюду
я с вами остался, и пусть

на самом крутом повороте,
чтоб свет все увидеть могли,
мелькну – огонек на болоте,
пузырь этой черной земли.

О, как протяжно и непонято
мы вырастали из кроватей,
как тесны становились комнаты
и пиджаки – коротковаты!

Когда смеясь, когда печально,
блестя набитым кулаком,
мы начинались – безначально,
как от границы далеко.

Как до границы – запрещенно,
не надо бы, а мы все шли…
И ход парадный вел – крученый —
почти от уровня земли.
А наверху, как на вершине,
жила сутулая судьба:
чтоб становиться нам большими —
как будто с пеной на губах.
Надгробье отца

Под этой коричневой глыбой
путем плавников или крыл
ты стал воробьем или рыбой,
взлетел или тихо уплыл.

А может быть – божья коровка —
резвишься ты в летнем раю,
и я, повернувшись неловко,
по пьянке тебя раздавлю.

Прости мне постыдную тяжесть
ноги, что пока что со мной, —
ведь Та, кто не веники не вяжет,
уже у меня за спиной.
***

Раскроется город, как будто прекрасная роза,
уставшая жить, дотянувшая зря до мороза,
и розой петлицу украсит плешивый и пылкий
поэт, разорвавшийся
между тюрьмой и бутылкой.

И три поколения, три лепестка отлетят —
останутся в городе дети и внуки блондинов:
брюнеты, как бабочки, в ласковом танце сгорят,
порхая вокруг золотого огня Палестины…