Олег Тупицкий - Вероятность реальности. Из десяти книг

Я умер. Было бабье лето.
Четыре дня до Покрова.
Прошла по городу молва,
что дуба дал, как дважды два,
и даже местная газета
заметку тиснула: поэта
солёная от слёз вдова,
вовсю сморкаясь в рукава,
сопровождала у лафета.
Пускай твердят, коль скоро это
не посягает на права
в гробу лежащего предмета.

Боевое седло убивает в мужчине мужчину,
но рождает легенды. И в этом я вижу причину

тяготения к тихим омутам пьяного рая.
Я не против надраться. Я считаю, что это вторая

форма небытия, сопряжённая с выбором место-
положения тела относительно Оста и Веста

по капризу души. Нестареющим жестом Пилата
умываю ладони. Мне дороже шестая палата.

Крест Лебедя над городом ночным,
провинциальным, глупым, сволочным,

скрывающим за сотнями замков
унылых баб и пьяных мужиков,

навязчивым, как папиросный дым,
и – никуда не денешься – родным.

Рентгеновский снимок в зените,
рябина, как смерть на миру,
но я не скажу: извините
меня за двойную игру, —
тому, кому не по нутру
рентгеновский снимок в зените,
рябина, как смерть на миру.

Осколок зеркала – растущая луна —
пускает зайчиков на полуночный город.
Чумацким Шляхом неба свод распорот —
и звёзды густо падают за ворот,
и звёздами исколота спина.
Вам этого не видно из окна.

По мановению руки,
оповестившему начало,
Плеяд рябиновая кисть
к быку небесному упала.

Уходит день, уходит год,
уходит век – на горнем склоне
бык звёзды горькие жуёт,
и не кончается погоня.

Лишённые по прихоти людей
своей привычной птичьей процедуры,
скользят по холодеющей воде
два лебедя, как лёгкие фигуры.

И вот когда на опустевший пруд
падёт зимы проклятье воровское,
мы скажем просто: шахматный этюд
вполне решило лето городское.

То ли в детство впадаю,
то ли вещие сны —
сам себя наблюдаю,
как столица Апсны.

Вот ладонь погружаю
в неостывший песок,
облака провожаю
взглядом наискосок.

Вот сухую травинку,
как телок, тереблю
и гудеть под сурдинку
помогаю шмелю.

Мимо на паутинке
пролетел паучок —
мило, как на картинке,
чья цена пятачок.

Дозревают рябины,
на губах молоко,
и до первой руины
далеко-далеко.

Солнца медный пятак
сунул в тощий карман окоёма
износившийся франт,
облысевший до первых седин,
и отправился прочь
из горящего жёлтого дома —
сорок восемь недель
живота своего господин.

Распахни своё окошко
поскорее – посмотри,
как качается серёжка
в мочке розовой зари.

Здравствуй, взбалмошная вера
ни с погоста, ни с села,
в то, что это не Венера —
капля чешского стекла.

Поздно вечером выйдем покурить на балкон
и увидим – на юге поднялся Орион,

и за ним, за домами, за дымком сигарет —
миражом – Галилея, городок Назарет,

двери дома, мужчина подпирает косяк,
завтра утром в дорогу, а жена на сносях,

долгожданный мессия всё еще не рождён,
и висят над горами семь огней без имён.

Кто гадал по следам
над болотом поднявшихся уток,
кто хлебал молоко
из прохладной ладони реки,
кто платил свою дань
одиночеству пеших прогулок —
тот меня не поймет
и напишет другие стихи.