Юрий Лифшиц - Аз, Буки, Веди. Избранные стихи и поэмы

И ничего. И все. И благодать.
И солнце неприступное в зените.
Мне жалко вас без солнца оставлять.
Меня вы только не благодарите.

Уходит человек во тьму,
но остается имя.
О, как не хочется ему
мерцать между живыми.

Как хочется ему вернуть
свое пустое тельце
туда, где вспомнит кто-нибудь
законного владельца.

А если в памяти пустой
он не найдет ответа,
то безымянной тишиной
растает имя это.

Азохнвэй, советские евреи!
И полутораглазый Бенедикт,
постигший все – от ямба до хорея —
до срока отсчитал последний икт.

Видать, стрелецкий вкрался бла́говест,
в канон прамузыки материковой,
в которой дилювическое слово
преодолел георгиевский крест.

Но на ветру трепещет волоконце
живой строки, забредшей в мертвый скит,
из топи блат взошло не волчье солнце
и снова флейта Марсия звучит.

В бессмертной мерзлоте первооснов
немало вас, талантливых жидов.

Немало вас, талантливых жидов,
сбежали от погромов и распятий,
чтобы возглавить вовремя и кстати
кержацкий институт иных миров.

Новосибирск и Хаймыч Исаак —
вполне себе обыденное дело,
призвавшее врача ускорить шаг
от здравоохраненья до расстрела.

Неплох был тот еврейский рядовой,
который, хоть служил у атамана
всего лишь две недели в лекарской,
ждал (не дождался) манны из нагана,

о гиппократах будущих радея,
работавших на матушку-Расею.

Работавших на матушку-Расею
набыченных до одури телят
вела на свет отнюдь не наугад
рука полуопального халдея.

Эстетикою лифшицких наук,
набитых ортодоксии зарядом,
палил он изо всех своих базук
по модерновым авиаотрядам.

И всяческих разумных шагинян,
подобных дневниковой Мариэтте,
брал на философический аркан,
сам далеко не будучи как эти,

кто из-за пары суверенных слов
своих пейсатых не снесли голов.

Своих пейсатых не снесли голов
иные синеблузники, не Шуров,
который оказался жив-здоров
для скетчей, шуток, песен, каламбуров.

Он пел, играл, хохмил и думал втуне:
«Израилевич, мать его ети!
Ну, разве плохо – Лившиц и Рыкунин?..»
Но на эстраду вновь пора взойти…

Зато теперь все Манечки в борделе,
нет «Аннушки» и масса «Главсметан»,
Касьяны пашут на своих Ульян,
а песенки зае… зае… заели…

Вы поняли, как стало все немило,
пархатые, куда вас заносило?

Пархатые, куда вас заносило?
Иных белобилетников – на фронт,
где Кенигсберг ломает горизонт,
но отсылает в тыл, а не в могилу.

А броненосец чьих-то лучших лет
на всех парах парит из Кохановки
туда, где нет не только остановки,
но и обратно ходу тоже нет.

И хоть неймется снять (или сыграть)
тот самый матч, хотение умерьте:
не каждому дается благодать
судьбой распорядиться в матче смерти.

Тому, кто принимал инфаркт на грудь,
каких небес хотелось досягнуть?

Каких небес хотелось досягнуть,
он пять минут раздумывал бывало,
когда стихов пятиминутных суть
пред ним гасила блики карнавала.

Поэт в квадрате больше, чем мираж,
будь он не Лифшиц, а напротив, Клиффорд,
и правду выдавал, пускай навыверт,
его британско-русский карандаш.

Нет-нет, поэты, вы не очерствели,
баллады ваши все еще в цене,
вы были удостоены шинели,
чтоб акростих исполнить на войне.

На краткий миг судьба забудет пусть,
какой вам вымораживала путь.

Какой вам вымораживала путь,
евреи, на каких полях фортуна,
вы ведали. И верили чугунно:
кто с «пятым пунктом» – про футбол забудь.

Хотя… Давидыч. Йосип. Не Кобзон.
Но первый Лiфшиць. В киевском «Динамо».
Последний – он же. Не один сезон
его ждала домой Одесса-мама.

Защитник. Рыжий. Весом пять пудов.
Под девяносто игр. Четыре «банки».
Брал «бронзу». Опасались даже баски
его подкатов, пасов и финтов.