Юрий Лифшиц - Вдвоем с моим мармотом… Юмористические стихи, рассказы. Пародии

Я – Ренессанс, эпоха Возрожденья,
я – Ариосто, Палестрина – я,
шедевры я творю до посиненья,
однако неизвестен никому.

Не будет жить поэзия моя,
и не войду я в пантеон нетленный,
и не узнают, видно по всему,
что я поэт и вправду ох… народный.

Не станут говорить, что несравненный
художник я, не будет, наконец,
и славы у меня международной
в грядущие века – и все, забыт.

На лысину паршивенький венец
мне ни одна свинья не водрузит.

Не улыбайся, Боже мой, не надо,
когда гоняют «В коечки – подъем!»,
когда пот льется бурным водопадом,
не улыбайся вечером и днем.

Не улыбайся утром, на осмотре,
и губ своих в усмешке не криви,
когда на строевой шагаем по три,
когда стираем ноги до крови.

А если спать ложимся до рассвета,
лишь одного до ужаса боюсь,
что, увидав во сне улыбку эту,
наверняка я больше не проснусь.

К улыбке той еще щепотку дуста,
чуть-чуть денатурата – и тогда,
от тараканов (чтоб им было пусто!)
на свете б не осталось и следа.

Так поневоле станешь ненормальным.
В субботу завещанье напишу.
На все пойду – на кухню и дневальным —
не улыбайся только, я прошу.

Рассказывать об ирокезе,
который был немного crasy,
поскольку плавал по Замбези,
ел все подряд на майонезе,
ходил все время в затрапезе,
и, поселившись в Сен-Тропезе,
учился в тамошнем ликбезе,
все знал об электрофорезе
и кое-что об энурезе,
читал о Камбизе и Крезе,
Чезаре уважал Павезе,
ценил Паоло Веронезе,
знал в польке толк и в полонезе,
однако не любил поэзи-
ю и твердил, что будь он прези-
дент США, то Конголези-
я вся ходила бы в железе,
а после он болел амнези-
ей и послал боксеру Фрезе-
ру дерзкий вызов, но в парезе
потом валялся, и магнези-
ею лечился, втайне грезя
о виски, бренди и шартрезе,
потом он прыгал на протезе,
как вдруг снесли его в портшезе
и погребли на Пер-Лашезе, —

так вот, об этом ирокезе
рассказывать мне – хуже рези.

Нынче ветрено у вас. Или морозно.
Скоро осень. Или дней весенних завязь.
Я хочу у вас спросить вполне серьезно:
что вы к этим «римским письмам» привязались?

Может, ритм заворожил меня подспудно
иль в тот раз не повезло с парнасской клячей.
Мне теперь отлично видится отсюда:
со стишком я этим явно напортачил.

Почему лишь до колена «тешит дева»?
«Дальше локтя» не идут лишь от бессилья.
Написать я написал, но, было дело,
мы и дальше, мы и глубже заходили.

И «вне тела» я ошибся, несомненно.
Сам тогда, видать, в запарке был любовной.
Ведь привычная телесная измена
начинается, как правило, с духовной.

А с солдатом и купцом – судите сами —
мысль казалась мне глубокою когда-то.
Но внушать, что дни сосчитаны не нами,
для философа, конечно, мелковато.

Бог не фраер, ибо курица не птица, —
сказанул я в полемическом дурмане,
но ведь ежели в Империи родиться,
то достанет Цезарь и в тмутаракани.

От него в дому не скрыться, как от вьюги,
не свихнуться, не уйти в себя, не спиться.
Если ж есть в стране наместники-ворюги,
все они – без исключенья! – кровопийцы.

И еще там неувязочка: патриций
снять за «так» хотел античную шалаву.
Но гетера – не советская девица,
спать с которой можно было на халяву.

И теперь, проживший обе половины,
не скажу, что речи варвара «в законе».
Остаются не всегда одни руины:
взять хотя бы Капитолий в Вашингтоне.

И по жрице я прошелся неумело —
ради красного словца иль шутки ради.
Иль не все они торгуют белым телом?
Иль не все жрецы с политиками – б…и?

И последнее. Прошу вас в самом деле
бросить плач по мне рифмически-сиротский.
Ваши вирши всем давно осточертели.
Отвяжитесь наконец. Иосиф Бродский.

А в P.S.я заявляю без ухмылки
тем, кто бродит в эпигонских эмпиреях:
не дышите в посторонние затылки,
а чешите лучше свой. Оно вернее.