Юрий Лифшиц - Не потускнели витражи. Избранные стихи, циклы стихов, поэмы

До тридцати поэт обласкан небом,
сверх тридцати поэты не в чести.
А я до тридцати поэтом не был
и стал поэтом после тридцати.

Пожелтела трава,
пожелтела листва,
полиняли веселые краски.
И полуденный зной
отдает желтизной.
Пожелтели любимые глазки.

Желтых стен неуют,
желтый неба лоскут,
желтых дней пожелтевшие даты.
Желтолицый закат
и желтеющий взгляд
в желтых окнах больничной палаты.

Я брожу сам не свой
по желткам мостовой,
и шаги отражаются глухо…
То не осень пришла,
желтизну пролила, —
просто лето болеет желтухой…

Ах, Москва, с ума свела!
Ах, Москва, я твой невольник!
Колокольни, колокольни,
колокольни, купола!

Я шатаюсь день-деньской
по старинным, по исконным:
по Ордынке, по Волхонке,
по Таганке, по Тверской.

В чем тут дело, в чем секрет —
я готов тысячекратно
поворачивать с Арбата
на Калининский проспект.

По пути ль, не по пути —
непременная отрада:
от Кропоткинской пройти
к Александровскому саду.

Ах, Москва, в полон взяла!
Я невольник добровольный.
Колокольни, колокольни,
колокольни, купола!

Я, Москва, навеки твой.
Помолчим перед разлукой.
На прощанье Долгорукий
машет княжеской рукой…

Кропоткинская. Выход из метро.
Сырое утро. Очередь в музей.
Довольно пестрый авангард культуры —
сообщество невыспавшихся граждан,
зевающих, читающих, жующих,
желающих во что бы то ни стало
узреть полотна импрессионистов
из залов Вашингтонской галереи.

И я меж них, притянут той же силой,
тихонько перелистываю книгу,
гекзаметром сводящую мне губы
и наполняющую рот слюной
давнишней позабытой детской страсти
по древним и любимым временам.

Итак, стоим. Еще не «запускают»,
и очередь уверенно растет,
и люди, понемногу оживляясь,
завистливо ругают экскурсантов
из профсоюзных «творческих» экскурсий
и иностранцев – им везде дорога…

И вдруг… я вздрогнул, кровь в висках забилась,
по мне прошел тревожный нервный ток:
почудилось, привиделось, приснилось, —
ты от метро идешь наискосок.

Не может быть! Какая-то ошибка.
Ведь ты ушла. Тебя давно здесь нет.
Но ты все ближе. На губах улыбка —
любви полузабытой поздний свет.

И все ушло – дома, деревья, лица…
Звенящая повисла тишина,
и зазвучали надо всей столицей
в одном аккорде наши имена…

«… нет-нет, позвольте, я стоял за ней,
да-да, за этой девушкой в берете,
она – за парнем в кожаном пальто,
а вы – за мной, пожалуйста, не спорьте,
еще вы уходили позвонить
и, возвратившись, не нашли меня,
я тоже отходил недалеко,
пожалуйста, спросите у любого…».

У входа люди вдруг заволновались,
сержант взглянул со вздохом на часы,
затем поправил легкую оградку —
загончик непременный для толпы,
желающей искусству приобщиться, —
ворота наконец-то отворились
и… потекла струящаяся лента —
людской ручей, в оградку заключенный,
под своды вожделенного музея,
переполняя сумрачные залы.