Геннадий Прашкевич - Большие снега

Будто очнувшись от долгой болезни,
я внимательно рассматриваю
высокий берег,
светлое пятно плаща,
легкие листья, падающие с багровых осин,
собачонку, прихрамывающую за хозяйкой.

Темная вода разделяет.
Женщина медленно удаляется.
Ничего не происходит, только осины
отражаются в воде, входят в воду,
не боясь ее темной,
ее большой
глубины.

Но ведь было это, было: я любил, и ты любила,
падал белый-белый снег.

Разнесло и разделило:
неэпистолярный век.

Ни письма, ни слов, ни строчки, снег белей твоей сорочки,
бег звезды, желаний бег.

Над Землей – тире и точки:
неэпистолярный век.

Неудача – как удача, суета, друзья и дача,
эхо, тишь, мерцанье рек.

На экране передача:
неэпистолярный век.

Все проходит. Удивленья нет. И белый, как решенье,
вновь идет лохматый снег.

А стихи лишь в утешенье:
неэпистолярный век.

Мы любили. Нас любили. Жизнь прошла, как утопили.
Снова ветер, звездный снег.

Километры, версты, мили.
Неэпистолярный век.

Снилось мне, что в поле утреннем,
в расползающейся мгле,
белым инеем припудренный,
я лежу, припав к земле.

И на все четыре стороны
горизонт горит в огне.

Так зачем же злые вороны
душу выклевали мне?

Я слишком точен, надо бы сначала
переписать сей гладкий перевод,
чтоб дымом пахло, чтоб над гладью вод
ревел, дымя, старинный пароход
и нашу барку ветхую качало.

И чтоб он уходил не навсегда,
как слово неудачное уходит.
Чтоб вечно плыл. И чтоб на пароходе
ревели гонги важные, и в ходе
речитатива плавилась звезда.

Но как мне передать Луны томленье?
Как выведать извилины корней?
Чтоб прямо в песне (в песне! не над ней!)
звучало утешительное пенье.
И к дьяволу все то словотворенье,
что якобы творения важней!

Не знаю. Бьюсь. Восход поэта тёмен.
Как угадать, кто гений, кто трепач?
Переводи. Не думай о Хароне.
Переводи. Ведь ты не на пароме.
Ведь сердце перевода – это плач.

Илистые прыгуны возятся в водах отлива,
Малаккский пролив придавлен тысячетонной жарой,
в небе беззвучном оранжево-огненный рой —
атомный взрыв, прожигающий чрево мира.

Дикие, высветленные, обесцвеченные края,
косоугольные джонки скользят над бездонной рябью,
голый утес поднимается, как корабль,
только все это, думаю, зря.

Боже, как странно, как долго стоят года,
сердце сосет злая рыжая дымка,
если тут что-то и движется, то, конечно, только вода —
тысячетонная невидимка.

Воздух горчит, как соль. Видно, и впрямь пора
каждую тварь разъять, как встарь, поделить на пары.
Огненный рой. Пожар. Ослепляющая жара.

Но пух тополей…
Деревянные тротуары…

Юрий Михайлович мне говорит:
«Водки, пожалуйста, Гена, налейте».
Тянет желудок, сердце болит,
в окнах не море, не Родос, не Крит,
окна распахнуты в палеолит.

А Пан играет на флейте.

Серый забор и «скворешник» над ним.
«Водочки, Гена, не пожалейте».
Чад переклички, лагерный дым,
нимб над колючкой – сияющий нимб.
«В лагере легче трубить молодым».

А Пан играет на флейте

Юрий Михайлович жмурится: «Съем
Эту сосиску, а вы мне подлейте».
Жизнь коротка, перегружен модем,
бездна крутящихся в памяти тем,
дымный безбожный далекий Эдем.

А Пан играет на флейте.

Я хочу любить тебя, как любил утро и море —
когда я любил.

Как любил утренний кофе, и запах смолы на ладонях, и вкус поцелуя —
когда я любил.

Как любил вечереющий лес, силуэты косцов, далекие темные крыши,
тишину детских лет, удивленье – когда я любил.

Как любил снег, лыжню, смутный омут не спящей реки,
снег и ветки – когда я любил…

Но юность
неповторима.

Ты – мое Солнце,
сжигающее мои леса.