Виктор Топоров - Да здравствует мир без меня! Стихи и переводы

О Фильке известно куда менее. «Далеки, страшно далеки были они от народа» [7] В. И. Ленин (Ульянов) . Жил он в деревне, пас коз, свиней, овец, коров и домашнюю птицу, катался на лошади пегой масти, – незабвенной Пегой из переписки, возможного прототипа контр-героини «Поэмы коня», – и так бы и пребывал в незаслуженном неведении, если б не воистину всеобъемлющая пытливость гениальной поэтессы, лишний раз свидетельствующая о широте и неожиданности русской души [8] «Кант энд прик ин рашэн лаиф энд философи». .

Переписка продолжалась с апреля 1917 по июль 1917, и сравнительно небольшой ее объем можно объяснить лишь слабой, позволительно даже отметить, позорно слабой работой почты в условиях небывалого по своему размаху гнета и террора Временного правительства [9] В. И. Ленин (Ульянов) . Но интенсивность чувств была чрезвычайно накалена.

Корреспонденты проявили недюжинную эрудицию. Достаточно сказать, что письма пестрят цитатами на семи (7!) языках, включая церковнославянский, санскрит и непотребный. Здесь уместно отметить, что перевод осуществлен нами [10] С помощью В. Г. Адмони, П. М. Карпа, Ю. Б. Корнеева, М. А. Донского, Э. Л. Линецкой и в особенности Р. Я. Райт-Ковалевой. не без потерь, органически присущих этому чрезвычайно трудному и совершенно незнакомому нам [11] См. также все остальные переводы, опубликованные нами. искусству.

Нами выяснено, что Филька дружил с Иваном, Петром и Пантелеймоном – такими же простыми и талантливыми русскими людьми, как он сам. Остается надеяться, что их переписка с М. И. будет нами найдена и обнародована своевременно. Так устраняются лакуны из литературознавства!

…думается о Вас с пронзительностью и задушевностью гомерическими. Нет ни слов в моем скудном арсенале, ни поступков в горькой и сладостной памяти сердца, чтобы хоть в малой, хоть в ничтожной мере возблагодарить Вас за чувства, столь щедро, безоглядно и безжалостно Вами внушаемые, расточаемые, источаемые и неизреченные. Целую Ваши ноги, Филька, в их потаенное и сокровенное средоточие, в мощный узел восторга, в тяжкое бремя на изысканном крупе Вашей пегой, к которой ревную – не как женщина, но как поэт, – ибо знаю, ведаю и, более того, догадываюсь, каково быть наездницей, амазонкой и – трикраты блаженнее – кобылицей. Ваша пегая, Филька, это Пегас страсти и погост надежды, колесница дней и ночей, метафора моего сиротливого – без Вас – миропребывания. О, если бы Вы снизошли к моим робким и ненастойчивым, моим вкрадчивым и украдчивым молитвословиям в их низменно-горней, алмазно-ужасной сути! О пришлите мне хотя бы портрет дагерротипический, дабы я повесила его в душе своей рядом с Пушкиным, Казановой и Миндлиным! Любое слово – самое жалкое, – килька, шпилька, ванилька тает на моих устах отзвуком божественного нектара, послевкусием несбыточного отчаяния – ибо – напоминает – Вас!!! Так, молитвой, и кончаю: килька, шпилька, ванилька, – Филька!!! И позвольте поцеловать Вас еще и еще раз. [12] В настоящем письме, наряду с прочим, очевидно влияние на Цветаеву философии немецкого романтизма, трактующей рифму как поцелуй двух душ. Адептом вышепоименованной философии в сельской местности был и Филька, что явствует из нижеследующего письма. Известный налет анимализма доказывает толстовское влияние, разоблаченное В. И. Лениным (Ульяновым) в знаменитой работе. Профессор Д. Е. Максимов любезно сообщил нам, что Казановой (а также Живчиком, Резвунчиком и Шалунишкой) великая поэтесса называла именно его. Личности Миндлина и Пушкина в настоящее время нами устанавливаются.

Письмо Ваше, Марина, а впрочем, узы, связующие нас все теснее, уже давно подсказывают родное Ты – родная Ты, родная, заставило меня свалиться, ежели не с луны, на каковую я, напротив, воспарил, то с печи. Да, Марина, с той самой печи посконной, сидючи на которой коротаю я свои невеселые дни сиднем и возвернувшись на оную, сочиняю сие горестное и недостойное Тебя, но лишь Твоей снисходительности, послание. Потеря Пегой, непоправимо просаженной в очко, крупный чирей на сокровенном средоточии восторга, творческая немота, лишь изредка прерываемая мычанием Буренки, – все это меркнет, отступает на задний план перед открываемой Твоим письмом лучезарной и божественной перспективой. Поэзия есть испускание мощных струй, с возрастом в этих струях блещет кровь – но что нам оне! Высокий экстаз двух душ – тропа для избранных, и мы пройдем по ней, пробежим, промчимся, хотя и без чрезмерной спешки. Ибо, как написал я в ранней юности, в столь незаслуженно высоко оцененной Тобою «Песне любви и смерти моего прадеда конюха Фильки» – смысл жизни в одном: