Виктор Топоров - Да здравствует мир без меня! Стихи и переводы

Ехай, ехай, ехай.

А уж куды поцелую, туды поцелую. [13] Чрезвычайно интересны замечания Фильки о его «творческой немоте», тем более знаменательные, что его произведений нами пока не обнаружено. Но и уцелевший фрагмент «ехай, ехай, ехай» (перевод наш) позволяет судить о гениальности автора со всей определенностью. Да и «крупный чирей на сокровенном средоточии восторга» представляется ярчайшей индивидуальной метафорой, запечатлевшей кризисное сознание творчески одаренного крестьянина, не вступившего в союз с пролетариатом. Проигрыш Пегой (по нашим данным, Пантелеймону) отражает увлечение азартными играми, отражающее скудость забав и промыслов, доступных классу, отражающему русскую революцию. Заключительное фольклорное вкрапление (в оригинале по-арамейски) знак подлинно бесшабашной русской удали. Как говорит академик Лихачев, «птица тройка это вам не костюм сизого цвета». Парадоксальное, но непоправимо верное утверждение!

Ехаю. [14] О, решительность русской женщины! Вспомним декабристок. Сколько энергии и страсти в этой лаконичной телеграмме, чудом до ставленной вовремя в обстановке июльских провокаций Керенского и К°! Чувствуется, что необходимость в творческом, воистину творческом, общении, на нехватку либо недостаточность которого Марина Ивановна не уставала жаловаться на протяжении всей жизни, буквально не оставила ей другого выбора, кроме как этот вопль раненой птицы, этот стон души, эта русская безоглядность и беспрецедентность! И пусть отец Марины Ивановны основал не Третьяковку – он сам не знал, что основывал! Не Ивановной ей бы зваться, а Ярославной! Впрочем, Ивановна тоже совершенно замечательное отчество. На Руси сыздавна повелось называть младенцев мужского пола именами евангелистов – Лукой, Матвеем, Иоанном, Марком… В этом был вызов церкви.

Гвардейца красит алый цвет,

Да только не такой.

Он пролил красное вино,

И кровь лилась рекой,

Когда любимую свою

Убил своей рукой.

Он вышел на тюремный двор,

Одет в мышиный цвет,

Легко ступал он, словно шел

На партию в крикет,

Но боль была в его глазах,

Какой не видел свет.

Но боль, какой не видел свет,

Плыла, как мгла, из глаз,

Уставленных в клочок небес,

Оставленный для нас,

То синий и таинственный,

То серый без прикрас.

Был час прогулки. Подышать

Нас вывели во двор.

Гадал я, глядя на него:

Вандал? Великий вор?

Вдруг слышу: «Вздернут молодца,

И кончен разговор».

О боже! Стены, задрожав,

Распались на куски,

И небо пламенным венцом

Сдавило мне виски,

И сгинула моя тоска

В тени его тоски.

Я понял, как был легок шаг —

Шаг жертвы – и каким

Гнетущим страхом он гоним,

Какой тоской томим:

Ведь он любимую убил,

И казнь вершат над ним.

Любимых убивают все,

Но не кричат о том.

Издевкой, лестью, злом, добром,

Бесстыдством и стыдом,

Трус – поцелуем похитрей,

Смельчак – простым ножом.

Любимых убивают все,

Казнят и стар и млад,

Отравой медленной поят

И Роскошь, и Разврат,

А Жалость – в ход пускает нож,

Стремительный, как взгляд.

Любимых убивают все —

За радость и позор,

За слишком сильную любовь,

За равнодушный взор,

Все убивают – но не всем

Выносят приговор.

Не всем постыдной смерти срок

Мученье назовет,

Не всем мешок закрыл глаза

И петля шею рвет,

Не всем – брыкаться в пустоте

Под барабанный счет.

Не всем молчанье Сторожей —

Единственный ответ

На исступленную мольбу,

На исступленный бред,

А на свободу умереть

Безжалостный запрет.

Не всем, немея, увидать

Чудовищный мираж:

В могильно-белом Капеллан,

В могильно-черном Страж,

Судья с пергаментным лицом

Взошли на твой этаж.

Не всем – тюремного Врача

Выдерживать осмотр.

А Врач брезгливо тороплив

И безразлично бодр,

И кожаный диван в углу

Стоит как смертный одр.

Не всем сухой песок тоски

Иссушит жаждой рот:

В садовничьих перчатках, прост,

Палач к тебе войдет,

Войдет – и поведет в ремнях,

И жажду изведет.

Не всех при жизни отпоют.

Не всем при сем стоять.

Не всем, пред тем, как умереть,

От страха умирать.

Не всем, на смерть идя, свою

Могилу увидать.

Не всех удушье захлестнет