Виктор Топоров - Да здравствует мир без меня! Стихи и переводы

Питают показушный гнев

Друг к дружке. Чтоб им было пусто!

Кинза, укропчик и капуста,

И обольстительный лаваш,

И сами по себе мираж.

Ваш неожиданный вираж

Меж месячных и мясопуста

На приснопамятный этаж

Меня б ничуть не удивил,

Скорее сильно озадачил,

Поскольку ничего не значил.

Ай шелл, ай вуд, бат нот ай вилл.

Рассвет как будто замаячил

В начале марта. И коты

Со мною перешли на ты.

В разгар квартирного обмена

Я осознал простой закон

Обмена и проката жен.

Прокатимся? Пошли!

И Лена

Садится в частника в ночной

Разодранной рубахе, летним

Ее считая платьем. «Стой!», —

Кричу одной, навстречу сплетням

Другая мчится, на постой

Встает не помню кто, Наташа —

Которая? – уже не наша,

Ты ударяешься в запой —

И почему-то не со мной,

Ты состоишь в болгарском браке

И вообще летишь во мраке,

Тебя утаскивает твой

Сожитель, предан по-собачьи

Тебе, равно как и тобой,

Тебя, тараща глазки рачьи,

Твой обожает армянин,

Тебя женой терзает хлопчик,

Тебя уводят с именин

По-прежнему и любят в копчик

Среди крестов и пианин,

Тебя сманил простолюдин,

Тебя не трахал лишь ленивый,

Тебя…

И вот я к вам с оливой,

Как гефсиманский гражданин,

И чаша, полная саливой, —

Сплошной белок и витамин.

Если верить нашему Тиберию

и читать, как есть, в газете утренней,

он не будет воевать с парфянами,

он не будет воевать с тевтонами,

изнутри расширит он империю

и свою борьбу считает – внутренней.

Разве что парфяне не отвяжутся…

Разве что тевтоны вдруг отважатся…

Разве что кроаты раскуражатся…

Если же все этак и окажется

или, в крайнем случае, покажется,

что ж, тогда и наши не откажутся.

Я шепнул вчера гетере

В именуемом притоном:

После Августа – Тиберий

И его преторианцы…

Верю только легионам,

Мне гетера отвечала,

Потому что все в охранке

Импотенты и засранцы…

Сговорятся для начала

С легашами волкодавы —

Тут и финиш нашей пьянке.

– Невеликая потеря! —

– Ах ты, подлая шалава!

– Так ответил я гетере.

Ты зван к вольноотпущенникам, Петя,

и, верю, их представишь в том же свете,

в котором ты расписывал рабов,

к которым ты (прости косноязычье,

в котором я погряз до неприличья)

принадлежа, испытывал любовь

к едва ли не мифической свободе.

Свободен об одиннадцатом годе,

умолкнул ты иль пишешь невпопад

все о похоронах да именинах,

о скифской речи и заморских винах,

и вспоминаешь с нежностью разврат

в среде неотпущенцев – то бишь в нашей.

С дотошностью, сомнительно монаршей,

исчислив наших Зин, Арин и Фрин,

ты вспоминаешь ссоры и соитья

как чуть ли не фатальные событья;

рабы же, то бишь мы, среди руин

тебе сыздетства памятного Рима,

где реалистом кажется фантаст,

пожалуй, лишь о том и говорим мы,

как Петя важным всадникам задаст,

патрициев по стеночке размажет

и сверху, может быть, с плебейкой ляжет.

А что же Рим? По-прежнему стоит

на корточках, присев над гладью плит,

и не желает – врут все слухи – набок.

Рабы, робеем мы не без борьбы,

но тщетно, ибо в сущности слабы,

косимся на евреек и арабок.

Там, Петя, есть у вас Трималхион.

Он мог бы генералом быть здесь. Он

здесь мог бы получать еду в конверте;

он мог бы здесь, пока родит земля,

картофель поедать и трюфеля —

и не платить за них до самой смерти.

Но, Петя, раб останется рабом.

Он, дав и взяв и задницей, и лбом,

теперь вольноотпущенник. Изгнанник.

Его клиенты, сиречь холуи,

давнишние приятели мои,

при нем изображают ванек-встанек.

Я, как известно, мастер эпиграмм.

Ты – драм и антиримских обличений.

Хороший повод выпить по сто грамм.

Тебе не дам, поскольку ты был гений,

а стал вольноотпущенником. Тот,

кто раньше кончит, раньше и начнет.

И все же выпьем, Петя. Но не граппу,

которую лакаешь ты, дав драпу

из рабского сословия. Винца!

Мне предоставь уютную лагуну,

хотя бы веницейскую… Я суну,

но выну, не докончив до конца.

Здесь, где тебе знакомы лупанары

(и в лупанары встроенные нары),

где водку жрут и курят анашу,

опасливо взирая на соседа, —