Про Оболенского поют,
Евреи пьют, славяне пьют,
Армяне чаще, немцы реже
Находят пищу и приют
Для сплетен. Даже алеут
Сюда захаживал, понеже
Давали на туземный лад
Ему вприкуску и внаклад.
Хозяин, шведа и армянки
Мичурински прекрасный плод
(А может, и наоборот),
Был украшеньем каждой пьянки,
Пока сидел, набравши в рот
(А может, и наоборот),
На нераскинутой лежанке
В щели у пасынка. Отец
Пропился смолоду вконец
И был женат на клептоманке,
С которой путался один,
Позднее ставший московитом
С налаженным семейным бытом
Благообразный господин,
Когда-то подбивавший клинья
И под одну из жен моих…
Но под какую же из них?..
Звала армянская ботвинья
За мировецкий шведский стол.
Туда я с дамами пришел —
С женой, с любовницей, с экс-милой
И с гостьей с летошних югов,
На почве пляжа и лугов
Налившейся нездешней силой.
Хозяйка охнула «помилуй»
И не дала им пирогов,
Но это было в первом доме
И, вроде бы, не в этот раз.
А здешняя в хмельной истоме
Клевала носом унитаз
И говорила, что сейчас
Ей ничего не нужно, кроме
Как поваляться на соломе
Хоть с самым крошечным из нас,
Что приведет его в экстаз
И приведет к взаимной коме.
Она расширилась в объеме
Примерно впятеро с тех лет,
Как, кончив университет,
В душевной смуте и разгроме,
За полушведа вышла. Он
Тогда был весел и влюблен,
Его вторая половина
Вела себя еще невинно,
Тогда как пышная жена,
Былым пристрастиям верна,
Решила: раз уж ни хрена
Из предыстории не вышло,
То, в армянина влюблена,
Пусть и другому отдана,
Полуармяшке дам хоть в дышло.
Уже коварный осетин
Увез одну из кандидаток
Наук с четвертых именин.
Определился недостаток
Определенный пития.
А в третьем доме пел придаток
Последний слаще соловья.
А в первом доме, в туалете,
Шалили мимо все, как дети.
А в бесхозяйственном втором
В такси бежали за вином.
Уже одну из комсомолок
Прицельно щекотал сексолог.
Уже блевал структуралист
В колготы дремлющей хозяйке.
Уже плясали шейк и твист
Под мягкий рок тюремной байки,
Звучащей сразу в четырех
Домах, зато не замолкая.
И телефон давно заглох
На карандаш от вертухая.
И подняла переполох
Сорокалетних девок стая,
Заметив, как я уволок
Шалаву.
Ночь была бухая,
И лишь на ощупь видно, что
Довольно доброе пальто.
В ту ночь влюбилась в раздолбая
Моя законная, а ты,
Приехав с мужем из Ростова,
Глядела нежно и сурово
Одновременно.
И мосты,
Как в самом пошлом водевиле,
Одновременно перекрыли.
Ночь белых юбок, смуглых ног
И сарафанов с верхней кнопкой,
Ночь вздрога на любой звонок,
И ночь, когда ты одинок,
И ночь наедине со стопкой,
Ночь Нечета…
Любая ночь
Не столько довод, сколько повод
Надраться в дым, расстаться вклочь.
И в сорок ползаешь, как овод,
По крупу, крупному, как труп
Коровы. По холодной глади
Скользя нечистым вздохом губ.
Жила отдельно, а у дяди,
Который жил и жить давал,
Бывала с малолетним Саввой,
И он всю ночь не засыпал,
Кудрявый мальчик и картавый,
Лет сорока или восьми,
Лет сорока восьми – и чудно,
И слово трудное «возьми»
Звучало чаще обоюдно,
А в остальном ей было нудно
И с корабелом молодым,
И с режиссером оробелым,
Пока не возвратилась к ним.
Готовься к миру, парабеллум.
Готовься к миру, под прицелом
Ту ночь ноябрьскую держа,
Когда увозишь с кутежа
Двух баб, чтобы заняться делом
Разборки собственной тоски
На составляющие доли,
И торта липкие куски
Наружу рвутся.
Чушь мололи,
И гладили чужую грудь,
И пальцы были в канифоли,
И обещали повернуть
Теченье рек, загибы маток
И лабиринты бытия.
Определенный недостаток
Определился пития
И в третьем доме, где держали,
Я сам держал, двойной припас.
Но этого не замечали.
Все наши прошлые печали
В невозмутимости качали
Венозной ножкой возле нас.
Изготовительницу мин
Минетчицей не назову я
За неимением причин
Вдаваться дальше поцелуя
С глотком вина из уст в уста
В ее укромные места,
В квартирку с мальчиком Алешей
И мужем-лыжником. Она
Секретности не лишена,
И допуск стал изрядной ношей.
Мужья и жены, мой хороший,
Скажу я позже, овладев
Искусством Жида или Пруста,
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу