Леонид Латынин - Праздный дневник

Сонный лебедь за кормой,
Медленно плывет.
Чей-то шепот: «Милый мой» —
Над туманом вод.

Ах, какая тишина,
И сквозь белый дым
Вся вселенная до дна
Видима двоим.

Осенней жизнью медленно дыши
И пей до дна надколотую чашу,
В бреду ума и ясности души
Прощальный час я нежностью украшу.

Не той – шальной и пьяной, не святой,
А той – живой, и медленной, и тихой,
Скользящей за предельной высотой
Звездой падучей, яркою шутихой.

Все позабыв, у краешка стола
Колдуй, лепи и выводи узоры.
Нам жизнь уже и тéсна, и мала,
Так начинай невидимые сборы.

Не ближний путь, и много не возьмешь,
Добро и зло дели уже надежно,
Возьми любовь, но ненависть не трожь —
С ней можно жить, но вечно невозможно.

Тепло свое последнее раздай,
Зачем оно холодному покою,
Где не плывут ни Волга, ни Валдай
И дна морского не достать рукою?

От каждой капли губ не отрывай,
От каждой капли вод и каждой капли суши.
Тяжелых век на мир не открывай,
Чтоб круг святой хранил живые души.

Подставив левое плечо,
Я Шкловского несу,
Но будет позже горячо
От ноши той в лесу.

Я две гвоздики положу
У свежего холма
И черный узел завяжу,
Чтоб не сойти с ума.

Кому же он в прощальный час
Сказал: «Убей меня»?
И не закрыл тяжелых глаз
Как раз в зените дня.

Узнать ответ не суждено,
Беда невелика,
Мое прощальное вино —
Вода из родника.

Мои прощальные слова
Не слышит здесь никто,
Без шапки мерзнет голова,
И холодит пальто.

И, в воротник упрятав нос,
Замерзший пономарь,
Читаю здесь среди берез
Чужой судьбы словарь.

И понимаю наконец
Под белый вой и свист,
Что Бог – создатель и творец,
А дьявол – полемист.

Свиток жизни так печален,
Так легко его крыло.
Словно молот наковален,
Бьется сердце тяжело.

Длится ночь, протяжно длится,
Тонок голос снегиря,
Недочитана страница,
А уже читалась зря.

Что за магия запрета,
Отчего такой испуг?
Отчего мелькнуло лето
Средь снегов и ночи вдруг?

Бог японский точит лясы.
Кресло старое скрипит.
У заснеженной террасы
Нежилой и белый вид.

И скользит, тепло и свято,
Снег из нашей высоты,
Где крылато и распято,
Где не мы, но я – как ты.

Как гибок этот звук и как протяжно пенье
Летящей над землей взметнувшейся руки,
Пробил верховный час и послано знаменье
И жизни в этот миг и смерти – вопреки.

Пускай кружится снег и ластится пороша,
Так музыкален взмах и совершенен жест,
Уже не тяжела немыслимая ноша
Природы, и судьбы, и даже отчих мест.

Лети на этот снег, кружись под эти звуки,
В изломанных лучах вершится торжество.
О, как парят легко раскинутые руки,
Как будто в этот мир явилось божество.

Двенадцатых небес широкое пространство,
Еще над ними – высь и нежности волна.
Я дать тебе могу всего лишь постоянство,
Принять и не принять которое – вольна.

Как нежен кожи свет и как крылато время,
Как совершенен жест и полон смысла вздох.
Конечно, нас сильней забот житейских бремя,
Но если мы умрем, то что такое Бог?

Звено добра негромкого начну,
Звено навета выброшу из цепи,
Прощу друзьям и новую вину,
Как конь прощает бесконечность степи.

Вершится суд неправедный в душе,
И судят нас за дело и не дело
По всем законам вечного клише,
Которыми судимо только тело.

Ты подошла, в глазах твоих клеймо,
Какая мелочь – истина и право…
Вот две свечи, два зеркала в трюмо —
Кривое – слева, и кривое – справа.

О, как мы в глубину искажены!
О, как уходят в глубь они, мельчая!
И там внутри, где свечи зажжены,
Стоит стакан невыпитого чая.

И там, на дне, мерцание звезды
Да волосы неведомого мрака,
Усталых рук размытые следы
В созвездье Пса или созвездье Рака.

Размытых глаз тяжелая печаль,
Размытых губ кривая вереница,
И эта даль, такая в душу даль,
Что там Сибирь и даже заграница!