Игорь Чиннов - Собрание сочинений - В 2 т. Т.1 - Стихотворения

Веками снился нищим и калекам
Кровавый сон о правде и борьбе.
Но… человек играет человеком,
Пока судьба играет на трубе.

Крик о свободе, то слабей, то гневней,
О равенстве и братстве на века.
Но… проезжают райские деревни,
Как в глупой песне, мимо мужика.

За счастье платил я немалый бакшиш,
А рок, усмехаясь, показывал шиш.

Ну что же! В кармане порой ни шиша,
Блоха на аркане, почти ни гроша,
А все же я верил, что жизнь хороша.

Хватало на хлеб, на коробку сардин,
И можно украсть и понюхать жасмин,
И, главное, сам я себе господин.

Бывало, на юге я крал виноград.
Жевал — и глядел на огромный закат.

Показывал кукиш людскому суду.
Воришка! Еще изловчусь — украду
Бумажку на жительство в райском саду.

Серебряных ложек — не крал никогда.
Блестела не ложка — блестела звезда.

Надо ли было сказать в крематории
О биографии, темной истории?

В траурной рамке, «с глубоким прискорбием…»
Глухо звучал неторжественный реквием.
Что же, душа, — наслаждайся бессмертием.

Мы возвращались туманными рощами.
Скучно паслись беловатые лошади,
Влажно рыжели невзрачные озими.

Надо ли было сказать в эпитафии
Правду о марихуане и мафии?

Жил он, замученный злыми пороками,
Между аптеками и дискотеками,
Между полицией, неграми, греками.

Как надоели убийцы, убитые,
Разные мертвые, быстро забытые!

Мир наступит не скоро
На Земле этой глупой.
На полях Сальвадора
Видят матери трупы.

На родном пепелище,
У сожженного крова
Ночью каждая ищет
Своего дорогого.

Где библейские скалы,
Где ливанские кедры,
Пролилось там немало
Крови теплой и щедрой.

Кровью темной и алой
Матерей и младенцев
Залита Гватемала:
Разве жалко индейцев?

В ночь блаженную мая,
В ночь осенне-сырую
Помолчим, вспоминая
Мировую Вторую.

Ночью в приморском саду
Пальмы, темнея, шумят.
Нет, не пророчат беду,
Нет, не пророчат утрат.

Жалко, что я не найду
Бледных, далеких Плеяд.
Только большую звезду
В мареве облачных гряд.

Двое подходят к пруду.
Странно: Христос и Пилат.
Двое бродяг на ходу
Спорят: Платон и Сократ.

Помню, бывало в бреду:
В чаше — вино или яд?
Кажется, в прошлом году
Видел я небо — и ад.

Чаша с цикутой. – Гряду!
Стражники, темные, спят.
Ночь в Гефсиманском саду.
Мускулы римских солдат.

Семь густых, высоких струй фанзди
Семь полупрозрачных привидений?
Лучше – души ланей и оленей,
Обитателей Альдебарана?

Кипарисы белые в метели?
Или семь оживших сталагмитов?
Или ризы светлые надели
Семеро танцующих джигитов?

Нет. Протуберанцы на Сатурне?
Нет их. Или ангелы и арфы?
Ангелы, я думаю, лазурней.
Но не пляска фурий или гарпий?

Нет, сравните с тем, кто добродушней.
Скажем: души нежные дельфинов
Пляшут под напев арабских джиннов
(Чем загробней, милый, тем воздушней).

Глупости. Но пусть другой напишет,
Что мечтам и струям есть граница,
Что, взлетев, приходиться спуститься,
Что нельзя, нельзя подняться выше.

Блеск и трепет. Может, символ рая?
Не струится, кажется, нирвана?
Забавляйся, Муза, созерцая
Светлое движение фонтана.

Пути, дороги. В Падуе Антоний,
В Толедо Греко, херес и паэлла.
И пестрой толчеей воспоминаний
Разбуженная память зазвенела.

Венеция. Фантастика собора.
Пел хриплый гондольер «О соле мио».
Мы пробовали петь «Санта Лючия»
И ели спрута алла маринара.

Над Альказаром посветлела туча.
Я помню башни в предзакатном свете,
И холодок узорчатой мечети,
И в кабачке холодный суп гаспачо.

И в сутолке Латинского квартала
Сорбоннского студентика-индуса
Веселая датчанка обучала
Искусству не пьянеть от кальвадоса.

А в Риге запах русского трактира,
На чайнике пунцовые пионы
И пирожок с капустой, отраженный
В сиянии большого самовара.