Марина Хлебникова: Проверка слуха

Возвращайся, комета Галлея!
Не устань, прилетай, не старея!
Пусть не нам, пусть не детям, но внукам
предъяви постоянный билет
к этой самой живой из планет.
Появись через семьдесят лет —
долгожданно, стремительно, кратко —
и опять загадай нам загадку,
звёздной пылью присыпав ответ!
И какой-то грядущий поэт,
в горсть ловя ускользающий свет,
наберет на экране дисплея:
— Возвращайся, комета Галлея!

Сосны, как стрелы вонзились в песок,
с Балтики ветер несётся к заливу —
море на берег готовит бросок,
пенные шапки взметнув неигриво.
Люди без страха глядят на прибой —
много столетий живут они вместе,
море давно уже стало судьбой,
трудной работой, любовью и песней…
Песня струится в рыбачьих сетях,
вторят мужчины мотивам знакомым —
кто-то и дома живет как в гостях,
им же и море становится домом.
Крепкие лица, открытые взгляды,
руки, пропахшие рыбой и солью —
море не терпит фальшивой бравады,
море проверит на прочность и волю…
Я увезу эти взгляды с собою —
с хвоей сосны, с камышом из залива,
чтобы когда-нибудь долгой зимою
снова проснуться с улыбкой счастливой,
вспомню, как соль на рыбачьем виске
чертит узор, и вернусь на мгновенье
к соснам, стоящим на зыбком песке,
к ветру, шумящему в их опереньи…

Что такое жестокость: когда умирает душа,
или просто душа не успела на свет появиться?
Что такое жестокость? Когда ещё нет малыша,
а бумага с отказом уже облетела больницу…
Что такое жестокость? — Когда, будто поезд круша,
наступая на сердце, на пальцы, на горло, на лица,
на друзей выливая бездумных помоев ушат,
пролагается путь — да простят мне — в начальство,
в столицы…
Что такое жестокость? — не чувствовать боли чужой,
свой могильный уют бережа и храня, как зеницу,
а столкнувшись бок о бок с измученной чьей-то душой,
нос брезгливо зажать и поспешно в себя удалиться…
Где родится жестокость? Когда умирает душа?
Что случится с Землей — не слетит ли с накатанной трассы,
если как-нибудь в среду, нам память и сердце глуша,
дефицит милосердья достигнет критической массы?..

Надрывался экран в сто глоток,
извергая бодрящий текст.
Парень встал от стола голодным,
звук убрал — вот и весь протест.

Мы росли — кто в броне, кто в брони
(для психушки ну чем не тест?),
и ломали не копья — брови,
и в иронию, как в подтекст.

В подворотнях растили крылья,
рвали струны, пытались петь…
нам сегодня окно открыли,
только мы не смогли взлететь.

Тяжелы, пропитались пылью,
главный винт заржавел внутри…
Столько лет обрезали крылья,
чтоб сегодня сказать: «Пари!» —

Дайте время, не режьте перья,
не кормите из тех же рук!
Чтоб взлететь на крыле доверья,
дайте время и сбавьте звук.

Сочится одиночество из пор оконных,
сочится одиночество из глаз иконных,
сочится одиночество, и нет закона —
и Бога нет, кому же бить поклоны?
Людей несмежных смежное жилище,
разъединенье толчеей и давкой…
Безмерность одиночества — удавка,
с которой рядом даже волк — не хищник…
И радость одинокая — в отраву
спекается, и сон подобен бреду…
Скажи мне, город, по какому праву
ты нас столпил, объединил и предал?

Я подрезала крылья попугаю,
волнистый край стараясь сделать ровным,
нахально и наивно полагая,
что действую не больно — раз бескровно.

К каким полётам комнатная птица
готовилась — не знала и не знаю,
но так старалась мне не покориться…
А я остригла крылья попугаю.

Выл телефон, накручивая нервы,
гудел маяк, за стенкой плакал кто-то…
А попугаю чудилось, наверно,
что это слон трубит, и время лёта…

…Что толку пересчитывать потери,
куда ни глянь — сплошные укороты…
Но знать хочу, кто мне подрезал перья,
когда слоны трубят, и время лёта?