Марина Хлебникова: Проверка слуха

Нам тесно в словах —
мы устало уходим от них,
и в разных углах
остаемся опять «при своих».

Нам тесно в молчаньи,
и снова мы воду толчём,
и старую дверь
открываем всё тем же ключом

Всё дело в замке —
так нам кажется, раз! — и войдём!
Но дверь на крючке,
и за дверью не то, что мы ждём…

День догорает — мутно, бескрыло…
День догорает — так безнадёжно…
Где это было? С кем это было?
Сколько повторов в жизни возможно?

Всё повторялось, всё пережито —
кем-то, когда-то, в общем и целом —
так же по ребрам била копытом
подлость, снимая с чести проценты,

Дружеский вексель с правды сканючив,
стригла купоны, ярко наглела,
в спину пинала — дай только случай!
И процветала, и не добрела!

День догорает — выцветший снимок…
Тянется вечер тенью безвольной…
Быть бы мудрее — всё объяснимо…
В общем — конечно. В частностях — больно.

Постыден акт холодного ума
с крупинками гашишных возбуждений —
три маковых зерна и вырожденье:
Верлен — верлибр — верхушки — Хохлома!
Макайте хлеб в раствор адреналина,
хватайте жизнь за острые рога:
была Яга, а стала — Магдалина,
лишь шаг шагни от «деге–» до Дега.
И минус — корабли в отсчёт обратный
кузнечиков крошащийся хитин
несут как чек, отбитый для оплаты
каких-то непонятных каватин.
И меряя извилины линейкой,
ты давишь иронический смешок:
юродивый несет свою копейку
в пустой благотворительный горшок…
Над оловянной крашеной эстрадой
кружится порошковая зима…
О, ради Бога! Кришны! Беса ради!
Куда тебя заносит, Хохлома?!

Мы подковали море и подкову
Прибили пирсом к грязи берегов…
Последний краб запряг конька морского
И был таков.

Он жаждет порядка —
обмеров и тестов.
Он гладит любовно
коричневый китель.
Простите, Бетховен,
и Пушкин — простите,
но вам на земле
не отводит он места:
вы глухи, герр Людвиг,
а вы, Сан Сергеич,
имели несчастье
болеть аневризмой…
Он жаждет давать
разрешение людям
себя продолжать —
пережевок фашизма
железно уверен,
что сам полноценен,
не нужен ему ни Ван Гог,
ни аптека!
Проснитесь! Спектакль
на внутренней сцене!
В последнюю четверть
двадцатого века.

Не под сенью парнасских олив
возлежу — это всё разговоры,
я — тот камень, с которым Сизиф
обречен подниматься на гору,

я сама этот камень творю
каждый день из словесного хлама
и себе этот камень дарю,
как ослица — упрямо,

и просеяв слова, как муку,
с каждым разом всё круче,
я на горку себя волоку —
на вершину, где тучи

будто тряпки висят на камнях
равнодушных и вечных…
Что же снова толкает меня
в этот путь бесконечный?

Может, память натруженных ног,
может, нрав круторогий?
Может то, что следы от дорог —
это тоже — дороги.

Кто идет за тобой —
человек или тень?..
Старый пес на больных
подагрических лапах?..
Или это тревожит
отравленный запах,
ветерок от акаций,
досужая лень,
породившая страхи
на темной аллее —
оттого, что одна,
оттого, что не смея
оглянуться назад,
принимаешь за шаг
шорох листьев
и собственных жилок биенье…
Листья шепчут своё…
Травы прячут коренья…
Псы спешат на помойки…
За что тебя так?

Проще и обнаженней
стало на белом свете —
сами уходят жены,
сами взрослеют дети…
Преданность разбазарив,
дружбу корыстью метим,
и попадаем сами
в собственной вязки сети.
А нахлебавшись вдосталь
ржавой воды из ямин,
мямлим: «Не так всё просто!
Не разберемся сами!»…

Через асфальт проклюнулась трава,
слепой росток, тонюсенькая жилка
на свет и дождь открыто заявила
природой закрепленные права.

Через асфальт былинками, травой
протеплилась упрямая надежда…
Смеялись все, а верил лишь невежда,
что камни пробивают головой,

в основах сопромата ни бум-бум,
не знает формул, тёмен в словесах,
но лезет, как травинка, наобум,
удачу не прикинув на весах.

Топчи его каблучным смертным боем,
асфальта серость надвое умножь,
но даже сквозь бетон над головою
он помнит то, что солнце есть и дождь!