Глеб Бобров - Осколки

Этот взвод ополченцев-рабочих
взят обманом и смят, и на том
ставить точку бы,
но — пулеметчик
на посту милицейском пустом…

Понимал: безнадежное дело —
против многих стоять одному,
но стрелял он,
пока не влетела
пуля в грудь. И свалился во тьму…

И повис над сумятицей, в дыме,
неожиданный миг тишины
в этой схватке своих со своими
на обломках великой страны.

…И прикладами в остервененье
стон его забивали глухой,
и когда волокли,
о ступени
бился мертвою он головой.

Нет, не детям —
и так им давит на темя
этот воздух,
в котором металл и дым —
о том, какое страшное было время,
внукам расскажем своим.

Это будет пропахшая кровью
сказка-быль
о жестокой и грязной войне.
А дети наши к словам
«обстрелы» и «Приднестровье»
уже привыкли вполне.

Как мы метались
в узком пространстве нашем,
выход ища,
и как страх пожирал нас живьем —
мы обязательно внукам
об этом расскажем,
если до них доживем.

Хороши эти вишни в цвету,
хороши эти быстрые птицы,
набирающие высоту,
чтобы с небом сияющим слиться.

Смута смутой,
войною война,
а природа свое не упустит:
все равно наступает весна,
будто нет этой боли и грусти.

Будто ветра веселая прыть
обещает нам лучшую долю…
Невозможно весну отменить.
И теплеет душа поневоле.

Пятый месяц под огнем
дом родительский, а в нем —
папа с мамой… Ночь за ночью
бьют орудия, и с крыш
черепицу сносят —
в клочья
разорвав ночную тишь.

…Пережив одну войну,
на которой так досталось,
разве думали — под старость
угодить в еще одну?
Неожиданна и зла
и бессмысленна вторая —
на окраине, у края
Дубоссар, где жизнь прошла…

Прорываются сквозь мглу
вести из недальней дали:
в коридоре на полу
спят в одежде. Исхудали.
Ночь за ночью, день за днем
не могу ничем помочь я.
День за днем
и ночь за ночью
папа с мамой — под огнем.

Беспорядочно-надсадные,
хлещут яростно и зло
очереди автоматные
по Садовой и Лазо.

И, безжалостно изранена,
ожидает новых бед
дубоссарская окраина —
та, родней которой нет…

Всю ночь обстреливали дом,
распарывая мглу,
и в самом прочном и глухом
теснились мы углу.

И перестрелок кутерьма
гнала надежды прочь:
во все окрестные дома
стреляли в эту ночь.

Всю ночь стреляли по нему,
по свету давних дней.
По детству били моему,
по юности моей,

по жизни прошлой, что была
плоха иль хороша,
но вихрем огненным не жгла,
все бешено круша…

Солидно ухал миномет.
Спасал нас под огнем
дом, ненадежный наш оплот,
с пробитой крышей дом…

В этом городе
стало немного спокойней.
Этот город приходит в себя
после бойни.
С улиц убраны трупы.
Вставляются стекла в витрины.
Те дома, от которых остались
одни лишь руины,
начинают сносить…
Этот город, он будет, он есть,
но не сможет уже
безмятежность былую обресть.

Он познал половодье смертей,
он запомнил убитых детей,
и пожары, и взрывы,
и голод, и страх,
и людей, уезжающих в товарняках
в неизвестность…
Не слишком он верит
в пришедшую тишь,
в то, что больше не бьют
прибалтийские снайперши с крыш,
принимает с сомненьем
он всякую добрую весть.

Этот город не сможет
безмятежность былую обресть.

Жить можно даже и в неволе,
и в окруженье лютых бед,
но только не на минном поле.
На минном поле жизни нет.

И неспроста среди тумана
вдруг растворяются друзья:
они спешат в иные страны.
На минном поле жить нельзя.

А мы — живем. Мы вроде живы —
не зацепило, не смело —
но жизнь в предощущенье взрыва
страшнее взрыва самого.

А мы живем, ступать рискуем
на тропку узкую, как нож,
и каждый миг непредсказуем,
и сам не веришь, что живешь…

Дом стоит на берегу.
В доме человек заплакал:
— Слаб я Господи: как благо
все принять я не могу.