Александр Величанский - Под музыку Вивальди

Воет в трубе.
Суди сама:
свет, что в тебе
не есть ли тьма?
Кто же так прост,
как истин свет? —
и на вопрос
ответа нет.

В костюме иль в джинсах,
во грешной плоти
уже в этой жизни
и я, брат, и ты —
лишь сено средь стога
с иглой прозапас:
мы признаки Бога
и призраки нас.

Как далеки края
полночной темноты.
Лирическое «я»,
лирическое «ты» —
пусть разъединены
они давным-давно,
коли не спят они,
хоть врозь, но заодно.

Ложка самоубийства в этом пенье,
чей глас звучит, не поднимая глаз, но
остановись же, остановись, мгновенье,
ты столь ужасно.

Я позвонил ей, но она была
мертва (я б наяву не стал звонить ей) —
во сне ж она сначала удивилась
и даже мне обрадовалась, но
потом в разбитой трубке ее голос
увял до равнодушья, а потом
вдруг зазвенел такою неприязнью,
что я запнулся: мы не перешли
еще от общих мест: ну, как дела, мол —
да так себе – и вдруг почти что гнев
(мы в жизни были шапочно знакомы,
а гнев, известно, век простоволос) —
вдруг гнев потряс невинную мембрану,
и все же я спросил: «Ты что и слышать
меня не хочешь?» – «Да – и видеть тоже» —
«Но ты ж меня не видишь – я незрим
и доношусь лишь сквозь подземный кабель» —
«И все равно: не смей, не смей звонить мне», —
уж в истеричных корчах билась речь.
«Ну ладно. Будь здорова». – «Никогда
и ниоткуда…» – Я повесил трубку,
наполненную визгами ее…
и вмиг проснувшись, долго в полудреме
соображал: чем я ее обидел,
когда? иль где? – но за окном КАМАЗ
полночно взвыл, и тут я тупо вспомнил,
что да: она жила еще недавно,
но после умерла, а я живу
наедине с бессонницею темной
и по сей день – во сне и наяву.

В царской куще Саул плачет —
пуще ярится, нежли плачет,
пуще плачет, чем ярится:
ярости шерсть растет сквозь перстни,
как в печи, в нем плач клокочет:
НЕ ВЫЙТИ ЗЛОБЕ ИЗ САУЛА.

Средь пустыни Давид плачет:
пуще томится, нежли плачет,
пуще плачет, чем томится:
отпустил тетиву Создатель —
с тетивы стрела не слетела:
НЕ ВЫЙТИ ЗЛОБЕ ИЗ ДАВИДА.

Словно с крыши лед
падает. Ты же – нет,
чтоб прижаться к стене – от нее
прочь бежишь. А полет
полнит весом гранит
глыб ледяных, и твое
время, сын, настает.

Свежей косности клуб
перестает быть тобою,
и подушки глубь
сливается с головою,
и наступает, сын,
конец противостоянью
меж мной и не мной, и сон
становится явью.

Клубящаяся косность
твердостью пустой
становится, тесная ясность —
непроглядною той
далью… и тут, и тут
немощнейший сосуд,
данный нам, сын, судьбою
полнится сам собою.

Имей в виду, сынок,
когда кончается срок —
много его или мало —
кончается он с начала
и до конца: вся даль
зимы выцветает сразу —
декабрь, январь, февраль,
весны обрывая фразу.

Предчувствовал ты не зря
декабрь без января —
дважды твое сбылось
предчувствие, чтобы «вместе»
переполнило «врозь» —
так, сынок, многие песни
обращаются вспять,
чтобы собою стать.

Видимы ли вы нам
отсюда? Но слово «там»
условно: нельзя сказать
его впереди иль позадь
дней ли, недель, годин.
Здесь видеть нет смысла. Сын,
известно небесам
лишь то, что ты знаешь сам.

Это знание – за
незнанью противостояньем
или связью их. Ни аза
не узнаём мы здесь – мы,
как нищета без сумы —
сами становимся знаньем
и пребываем, как срок,
всегда и всюду, сынок.

«Благо отчима
зрети солнце»,
благо в отчизне
жить, как дома,
благо: ночесь
сомлев, наутро
проснуться вновь
для вечной жизни.

Они идут ко Мне
не сердцем, а устами,
за псевдо словесами
сердец их суть извне —
далеко где-то. Для
Меня их вопль несносен.
Но тщетно чтут Меня.