Александр Величанский - Под музыку Вивальди

От роду не было юнцу
и двадцати пяти,
но он с постели не вставал
и не хотел идти —
идти? – куда? – в долину слез?
в долину длинных слез,
чтоб из погибели людской
лиловый вереск рос?

Вовек недуг не брал таких,
как сей молокосос —
напрасно лекарь приходил
и задавал вопрос:
«Быть может у тебя бронхит
или туберкулез?»
Но юноша его прогнал
назад – в долину слез.

К нему сам пастырь приходил,
ему священник нес
причастия облатку, но
он мнил долиной слез —
долиной и юдолью слез
весь мир – юдолью слез:
«Я лег, чтобы скорей поднял
меня Иисус Христос».

Вот так лежал он сорок лет
среди седых волос,
пока в могильную постель
сосед его не снес,
покуда прах его не снес
сосед в долину слез,
и там он вновь лежит поднесь
среди крестов и роз.

И там он вновь лежит поднесь,
и с привиденьями,
когда они встают в ночи
его не видим мы,
да, в их толпе не видим мы
его в долине слез
и, знать, увидим лишь, когда
придет Иисус Христос.

Заутра с Елеонской Он сошел ночной горы.
Средь храма будущих руин учил слепой народ,
свидетельствуя о Себе лишь словом до поры —
до часа, что к Нему, как тень, сквозь солнцепек грядет.

Его глаголы вдруг прервал многоголосый крик.
Из полумглы священных стен Он вышел в полдня тьму:
толпа кипела – каждый в ней был лишь чужой двойник —
последний, первый ли, старик иль юноша. К Нему,

терзая, волокли жену в грязи, полунагой:
«Побить каменьями ее велел нам Моисей —
той всенародною ничьей, той круговой рукой
(Второзаконие, см. гл. 17.7)

Что скажет исцелявший по субботам?» И от стен,
еще не рухнувших отшед, воссел Он перед ней.
И пахло от нее грехом – да, первородным тем,
и за власы ее таскал сутулый фарисей.

На камень разоренья сев, безмолствовал Исус,
не поднимая глаз на сей беснующийся сонм,
над тенью собственной склонясь, чертил Он наизусть
«Аз есмь свет миру» по земле божественным перстом.

Костер толпы все полыхал. Склонившись глубже в тень,
промолвил судьям Иисус сквозь нависанье влас,
не глядя протянув толпе безжизненный камень:
«Да верзе камень в нию тот, кто без греха из вас».

Вслед за Христом, потупив взор, родной увидев мрак, —
пошел народ от Бога прочь, душою уязвлен —
все те, кто встанут вкруг Его страстей толпой зевак…
и перед грешною женой один остался Он.

Растерзан был ее хитон, и волосы, как боль,
струились потом грязным по щекам ее нагим.
А Он чертил в песке перстом «О, Господи, доколь?
Познанье истины одно – спасенье будет им».

Из ссадин кровь престала течь, небесной синевой
налились синяки ее, и в землю глядя, Бог
спросил: «Никто не осудил позор презренный твой?»
«Никто, о, Господи» «И я судить тебя не мог».

Был диким взор ее нагой, метавшийся кругом:
кругом лежали камни – всяк был тих, как смолкший крик
иль как небесна синь. Иисус чертил в песке перстом
«Но словеса мои вовек не уместятся в них».

Свесив голову набок
или лапу подав…
позабудешь свой навык,
добродушнейший нрав,
позабудешь и нас ты
средь заоблачных кущ —
пес печальнейшей масти
уносящихся туч.

Не свищет постовой.
Шипенье шин все глуше.
Что слышат в час ночной
имеющие уши?

Вот садик, вот цветник,
вот улочка, вот дом их,
вот яма для слепых,
друг дружкою ведомых.

Ты была… но в метафорах поздних и праздных что толку? —
замыканьем коротким сгорели сравненья дотла,
облетели все «как», «точно», «словно», оставивши только
разночтенье одно – в нем и воля и плен: ты была.

Дождь повис на стеклах
кистью виноградной,
и созвездий летних
ускользает близь.
На всю тьму кромешную
зимы безоглядной
снега белизною
надо запастись.

Родимые места
смеются времени в лицо.
Не то что дома нет – снесен
весь переулок тот,
и нас самих почти что нет,
но остаются все
от дома – древний монастырь
и часовой завод.