Александр Величанский - Под музыку Вивальди

На могилке у милка —
ни травинки, ни цветка —
полынья, чертополох.
Помер, помер мой милок,
помер, помер кавалер,
помер сокол – околел.

Я во этом во аду
свово милого найду:
йде колечко? йде платок?
Помер, помер мой милок,
помер, помер кавалер,
помер сокол – околел.

Ее судьба сложилась круто:
двоих любила – дело швах —
поэта, нет – обернута,
что алкашом на Кадашах
прослыл во всех продмагах… ах,
и знаменитого изгоя —
мечтал о райских он краях,
за что его начальство злое
с работы – в шею – на бобах
сидел с ребенком и женою.
Любил ее обериут [5],
любил не менее спиртного
(от коньяка и до «Тройного»),
но не оплачивался труд
поэта вольного – на что вам
опохмелишься? И она
всегда была ему должна —
ему, подругам и соседу.
Зато изгой был сыроедом.
Но сырость тоже, Боже мой,
до страсти дорога зимой,
к тому ж в пристрастиях с женой
он не сходился. Огурцами
пацан не проживет – обмен
веществ… И чтоб концы с концами
сводить, она – судите сами —
спала с одним из АПН.

Она его увидела вдали
еще незрячим взором. Люди шли
куда попало, торопясь из стужи.
Но он остановился у ларька
табачного. Стал ближе. И к тому же
заметен чем-то стал издалека,

но только чем – она не разумела.
Вот дальше двинулся он, как-то неумело
минуя ближних… Боже, на кого ж
он так похож? Сутулостью и ростом.
Походкой бережной. И жестами похож:
как вытряхнул из пачки папироску,

от ветра отвернувшись – и лицом
склоненным показался ей знаком…
Нет, положительно, мы с ним встречались где-то.
Вот дым знакомым выпустил кольцом.
И рот кривит знакомо. И одет он
в знакомое пальто. Идет с ленцой —

той поступью упругой, но и вялой
одновременно… И она узнала! —
пальто сначала – шили на заказ!
И вот такая же была в ту зиму стужа,
когда пальто надел он в первый раз:
ужасно шло ему – прям не узнаешь мужа.

Лесная нимфа средней полосы:
ей хвоя сыплется в роскошные власы
с еловой вольной лапы. Паутина
касается удачных черт. Она
литая средь болот – окружена
природой робкой скудными дарами —
грибы, черника… Но зато самой
даны какие бедра… вечерами —
какая грудь, какие ноги – ой —
искусанные комарами.

Напрасно певчий на нее кричал.
Отталкивал иль мучил по ночам,
напрасно чуть не бил, хоть вроде не в чем
ее и упрекнуть, напрасно пел
чуть что, чтобы молчать с ней – он был певчим
и чтил свой дар – ее ученых дел

навязчиво чурался он, как праздных,
и пел: «О, ге-о-фи-зи-ка!», напрасно
он не хотел и слышать про детей
ее (их было двое: сын и дочка),
напрасно не звонил подолгу ей:
сама придет – стирать пора. И точно —

она являлась с грудою еды,
с той ровной радостью, к которой вряд ли ты
и впрямь причастен. Называла «милый».
Стирала. Как могла, пеклась о нем.
Не зря он нервничал. Она его любила
САМОСОСРЕДОТОЧЕННО – при чем

тут он? – хотя он был и вправду певчим
самососредоточенным… Но печень
болела вечерами… Желтизна
какая-то являлась из-под бритвы…
При чем тут он – акафисты? Молитвы?
обряда векового новизна?

Мне, парень, кажется порою,
коль вправду грянет трубный гром,
мы (бабы) в рай повалим роем,
как будто утром из метро.

Ведь христианки мы по сути,
поскольку жребий наш таков —
поскольку жребий нам повсюду —
любить и обнимать врагов.

Говорил сатир ревнивый:
«Чем нас привлекают нимфы? —
тем, что будто дерева,
одинаковы сперва,
но затем – совсем различны,
коль вблизи рассмотришь лично
каждую – сквозь их красу.
Словом, с ними – как в лесу».

Ненавижу мужиков.
Всех. Тебя вот, скажем. Мужа.
Всех. Живете вы легко.
И молоденьких подружек

ваших тоже не терплю.
Им-то, правда, отрыгнется
скоро, скоро – к октябрю,
к осени. Потянет в гнезда —

всем захочется тюрьмы.
Вы становитесь умнее,
интереснее, а мы —
мы рожаем и дурнеем.

Вам, подонкам, невдомек,
что мы чувствуем не хуже
вас… Летит, как мотылек,
на любую юбку… Ну же.