Александр Величанский - Под музыку Вивальди

В угловую толпу протолкавшись —
и поближе, поближе бы каждой —
раскрывая глаза на призыв
и про тяжесть авосек забыв,
под дождем накренившимся мокнут,
но не прячут от ливня лицо,
нет – глядят Филомела и Прокна
на попавшего под колесо.

Нет, что ты, я переспала
со всеми нациями нашей
империи, а как иначе
узнать, какая удала?
И лучше всех, но ты не смейся —
не ингуши, не адыгейцы —
евреи! – в этаких делах
способней всех – я проверяла:
их было у меня навалом —
все – закусивши удила.

…Но вышла замуж я на вид
нелепо: он – рязанский малый,
хоть член ЦК [4], но членства мало…
К тому же он – антисемит.

Забыла я эту историю вовсе.
Десять лет прошло. Или семь. Или восемь.
Однажды изменишься так,
что дело уже не в летах.

Теперь и припомнить то время мне не с кем.
Была физкультурницей я в пионерском
концлагере. Помню едва:
березы, зарядка, трава.

И что за напасть – я влюбилась в мальчишку.
Тринадцати лет ему не было. Слишком
он был – непонятно какой.
Глядеть ли со взрослой тоской

умел ли, быть может, сама тосковала
в ту пору я? Этакий худенький малый.
Да что там – без всяких химер —
он попросту был пионер.

Но только глядел на меня без утайки
глазами своими. В разорванной майке,
в каких-то дурацких трусах
и в галстуке красном – во страх —

повязанном прямо на грязную шею.
Принес он мне лилии, без разрешенья
сбежав неизвестно куда —
в округе – ни рек, ни пруда.

Два слова друг другу сказали едва ли
за лето – всё бегали да приседали.
Была я – что надо: стройна.
Но знал он, что я влюблена.

Я с Толькой спала, с баянистом, но это
совсем не вязалось с моим шпингалетом,
и он не сердился на нас,
и даже помог нам не раз —

как там говорили, «стоял на атасе»,
ну, словом, стерег затаившихся нас он
в орешнике за костровой
поляной, как впрямь часовой.

Но прыгал в длину он и вывихнул руку.
От боли не спал. И вот впрямь, как физрук,
от Тольки к нему по ночам
ходила, чтоб он не скучал.

Сопели, нашкодившись вдоволь, ребята.
Смывался на танцы красавец-вожатый.
На койку присев, как сестра,
молчала я с ним до утра.

Раз только сказал, что со мною не больно.
Я шепотом этим была так довольна,
так счастлива – ну и дела —
что после сама не спала.

Так промолчали три долгие ночи,
чуть видя друг друга, но чувствуя молча,
средь детской нетронутой тьмы.
И, кажется, плакали мы.

Две девы ночью топят воск.
Темно: лишь слабый блеск волос.
Взаимную оставив злость,
судачат безумолку
про друга милого, про грим,
про то, как в страсти мы горим…
Но то не воск, а стеарин,
и обе – комсомолки.

На сходстве бусинок основан принцип бус.
В ней многое напоминало совесть,
красу напоминало, тонкий вкус…
А совестью ли, вкусом ли, красою
она сама напоминала – ну-с,
кого она тебе напоминала?
Да мало ли кого… И впрямь не мало —
сказал бы да обмолвиться боюсь.

Она любила каждого из тех,
кого она любила, так, что грех
нам говорить здесь о грехопаденье.
Как мужа. Как отчизну. Как в мечтах
любить возможно. Так, как смертный страх
иные любят. Так, как наслажденье
она любить умела… И ее
ВСЕ помнили, хоть каждый за свое,
но все – как полубред, как наважденье.

Она любила каждого из тех,
кого она любила – без утех
каких-либо: спокойно, домовито —
все было выстирано, вымыто – успех,
казалось ей, достигнут. Но они-то
не понимали этого – у тех,
кого она любила, были виды
совсем иные на нее – ни-ни:
она их отгоняла, и они
все проходили быстро, как обиды.

Она любила каждого из тех,
кого она любила – больше всех,
и говорила каждому в постели:
«С тобою, милый, лучше, чем со всеми».
Что, в лучшем случае, могло бы вызвать смех,
хотя в иных будило гнев немалый…
Вот этого она не понимала —
не понимала, дура, как на грех.

Она любила каждого из тех,
кого она любила, ибо верх
взяла над ним, хотя он на поверку,
в конце концов, оказывался сверху,
но унижался прежде – и при всех
желательно… И сворошив, как ветки,
обломки воли мужеской в тела,
она затем сжигала их дотла —
дотла – не оставалось даже метки
от них на простыни – ни буквы, ни числа.