Александр Величанский - Под музыку Вивальди

Для трагика невидима
и для слепца безлична —
трагедия обыденна,
обыденность трагична.
И не с набатом в унисон
людская бьется мука,
нет, внемлешь ты сквозь смертный сон,
как в стекла бьется муха.

Бывает всякое: сентябрь бывает, май…
Сентябрь, пайщиков своих пересчитай —
всех садоводов, их детей и их собак —
ясны их тени в облетающих садах.
А, впрочем, нет, пускай безоблачно-пестры
во всех садах горят деревья и костры,
и мальчик на большом велосипеде,
как маятник, качается и едет.

Звезды в море упадая,
упадая на беду,
тьму собою прободая,
звезды знают и ведут:
то ль хвостатая комета —
угрожающий Пифон,
то ль играет до рассвета
звездных циклов патефон.

Бесплотно время, говорят.
Но звезды только в нем горят.
Надеюсь я, что плотью лет
наполнил пустовавший след,
мелодий сих речитатив
в косматый мрамор воплотив.

Подземная нимфа (воды – ни глотка)
из тьмы непроглядной метрополитена —
о, что за улов – твое плавное тело,
о, как ты плывешь в этих толпах умело,
на кожу скамьи так пленительно села,
как будто на камень прибрежный. Гладка,
как лак и твоя полноводная кожа,
и сколько ж ее голубой – далеко же
нам плыть… Ты сидишь и читаешь, о, Боже,
подземные боги! – газету с лотка.

Представьте райский зоосад:
плоды послушные висят,
не счесть оленей, яблок,
и тигры – травоядны.
И средь библейской красоты —
невинны, как кругом цветы,
парные топчут травы
Адам и Ева… Браун.

Подростки: в очках он, а девочка в юбке короткой —
на летней скамейке, обнявшись невинно и робко,
сидят в ожиданье дневного сеанса кино,
и жадно глотают одно на двоих эскимо.

Но мальчик в очках и с пушком на губе – только мальчик:
и лакомство сладко, и фильм предстоящий заманчив,
и девочка чувствует только объятия миг.
И жадно глядит на нее проходящий старик.

Пасла я Зорьку возле базы.
Вдруг шестеро в противогазах.
Чтоб личность скрыть. Ну, я далась
легко, чтоб не прибили часом.
Ну и страшон противогаз!

Гляжу я в стеклышки – не вижу:
в поту. Ребята еле дышат
в глазастом этом колпаке.
Запомнила наколку МИША
я у шестого на руке.

Построили всю часть и руки
велели вытянуть. С сеструхой
идем мы вдоль шеренги – ишь:
чуть не качаются со страху.
Набрали мы шестнадцать Миш.

Мой Мишка разъяснился скоро.
Из Горького. Здоров, как боров.
Но симпатичный. Остальных
он продал сразу без отпору.
За групповуху – к ногтю б их,

да мы, однако, деньги взяли,
хоть покуражились вначале:
начальству не с руки ЧП.
Папаша дом сестрице справил.
А с Мишкой ходим мы теперь.

Магдалина, не ломай
столь умелых рук —
заповедный древний рай
явится вокруг —
без усилия извне
ты войдешь туда
новой Евой, ибо не
ведала стыда.

Вечерний город лиловеет. Веет нефтью от реки.
Речной трамвай: на нем цветные, как цветы, провинциалы.
Прозрачный диск луны провис, и сквозь него видны деньки
оставшегося лета… Вот и отпуск отгуляла.

И снова площади всё той же лиловеющей Москвы.
Прибитой пылью пахнет следом за машиной поливальной.
А от меня еще соленым пышет воздухом морским,
загаром и травою горной… Словом всё нормально.

Яблоки дороги
нынче, Адам:
очередь в городе,
цены на рынке.
И надоело:
один джонатан…
Бедная Ева:
в лице – ни змеинки.

По квартире бьет звонок.
Не тебя ль опять, сынок?

Этак вот – двенадцать дён,
уж не менее. Трезвон —

даже ночью и чуть свет,
а тебя всё нет да нет.

Ишь висит на проводу.
Ну, давай уж, подойду.

Нет его. Не приходил.
Голосок уж больно хил.