Александр Величанский - Под музыку Вивальди

И в поле вышел Исаак
навстречу сумеркам. Но мрак
еще лишь зарождаться начал.
Кричал ишак, тот мрак вдохнув.
За горизонта вечный круг
исчезло солнце. Лай собачий

сливался с блеяньем овец.
И пахли травы. И чебрец
средь них особо. Пахло волей.
Шел Исаак в раздумий мгле
по остывающей земле
навстречу сумрачному полю.

За праотеческой спиной
шатры исчезли. И родной
вкус дыма пустошью зашелся
в пространстве чуждом и большом,
где степь лежала нагишом,
наложнице подобно. Шел всё

и шел пустынный Исаак.
Сгущался вековечный мрак,
но разглядела человека
средь надвигавшейся земли,
среди времен грядущей тьмы
с верблюда дальнего Ревекка.

«Что вы! Пенсии хватает.
Вы не смейтесь. Для кота я
сторожу здесь. Он в еде
привередлив: каждый день

нужно что-нибудь иное —
ну, паштет, гуляш… порою —
шпроты – отчего, Бог весть —
так-то рыбы он не ест.

Привередлив. Только мясо.
Но сырое редко – в масле
чуть обжарить… Ну, а вы
отчего здесь?… Вы правы,

только так и можно. Я-то
хоть старуха и с Физ-Мата,
до сих пор пишу сама.
От Ахматовой с ума

я сходила… Принесу вам
что-нибудь из старых… Судьбы
там, которых не найти.
Хоть стихи и не ахти.

Вы поймете… Кот мой любит
яйца в майонезе! Люди
в гастрономии слабей,
чем мой кот… Там – про людей —

про моих друзей, которых
я пережила… Не в норах —
нет, не прятались они…
про погибших ДО войны.

Вы поймете это мигом.
Вон у вас какая книга —
мне таких уж не прочесть:
нервничаю… Кот мой ест,

представляете, маслины!
Завтра пенсия, и с ним мы
погуляем… Он меня
любит. Он мне – как родня.

Не кастрированный даже,
но все время дома! Наши
бабки говорят, что де
ненормальный он… Людей

раздражает, если кто-то
счастлив… Вот что: антрекотов
я куплю ему! Он рад
будет… Прямо на Арбат

и поеду: там такие
свежие в кулинарию
по утрам завозят… Вы
мясо любите?» – «Увы».

Лица, которыми светятся храмы —
будь то у бабки иль сгорбленной дамы
иль у молодки, поди, заводской —
все эти лики походят на Твой,
«ТЯ БО ЕДИНУ НАДЕЖДУ ИМАМЫ»
все мы, но их Ты признала средь нас
с темных икон своих сквозь фимиамы
ладана – светлый их иконостас.

И ничего после любви
не изменилось: дом ли, сквер ли,
мелодий, улочек углы,
в кафе излюбленном столы
и в парке – древние стволы…

Вот также будет после смерти.

Я говорю на вашем языке —
молчанье здесь иными словесами
исполнено… Работала в ларьке.
Там было мне семнадцать. Рядом с нами
за проволокой колючей встала часть
военная. Отец мой там слесарил
в домах жилых. И помню, как сейчас.

В субботний вечер. Летом. На закате.
Привел солдата. Оба – под хмельком.
(Папаша отмечался при зарплате).
Я им таскала закусь. С пареньком —
ни слова я, покуда мне папаша
лафетик не поднес, считай, силком.
С того и начались свиданки наши.

С того и началась любовь меж нас.
На танцы приглашал меня в Железку [6],
и раз я с ним воскресным днем прошлась
за речкою. Ну, и сейчас полез он.
Но робко эдак. Робостью и взял.
В мундире был, и мне, девчонке, лестно.
И лето светлое. И всяк цветочек ал.

Стал прибегать ночами в самоволки.
Таились мы. Отец тверезый строг.
Солдатик мой томил меня. Про Волгу
всё заливал. Но вот проходит срок —
и нечего! Недели две терпела.
Со страху-то чуть не валилась с ног.
Потом сказала все ж: «Такое дело».

Боялась осерчает. Нет, он сам
весь растревожился. Но говорит, сердешный:
«Поженимся». Меня по волосам
всё гладил: не страшись, мол, будь в надежде.
Утешилась я малость. Ждать взялась.
И всё у нас пошло милей, чем прежде.
И осень красная была – ну, прямо страсть!

Но раз он говорит: «Назавтра к ночи
приди сама. Там в проволоке лаз.
В наряде я. Но дерну на часочек.
А за складами не приметят нас».
И я пошла сама, в охотку, смело:
уж заполночь потайно поднялась —
отец не слышал. Ну и – подоспела.