Владимир Маяковский - Том 7. Стихотворения, очерки 1925-1926

Возьми
    разбольшущий
          дом в Нью-Йорке,
взгляни
    насквозь
        на зданье на то.
Увидишь —
      старейшие
          норки да каморки —
совсем
   дооктябрьский
          Елец аль Конотоп.
Первый —
     ювелиры,
          караул бессменный,
замок
  зацепился ставням о бровь.
В сером
    герои кино,
         полисмены,
лягут
  собаками
       за чужое добро.
Третий —
     спят бюро-конторы.
Ест
  промокашки
        рабий пот.
Чтоб мир
    не забыл,
        хозяин который,
на вывесках
      золотом
          «Вильям Шпрот».
Пятый.
   Подсчитав
        приданные сорочки,
мисс
  перезрелая
       в мечте о женихах.
Вздымая грудью
       ажурные строчки,
почесывает
     пышных подмышек меха.
Седьмой.
    Над очагом
         домашним
              высясь,
силы сберегши
       спортом смолоду,
сэр
      своей законной ми́ссис,
узнав об измене,
       кровавит морду.
Десятый.
    Медовый.
         Пара легла.
Счастливей,
        чем Ева с Адамом были.
Читают
    в «Таймсе»
        отдел реклам:
«Продажа в рассрочку автомобилей».
Тридцатый.
     Акционеры
          сидят увлечены,
делят миллиарды,
        жадны и озабочены.
Прибыль
    треста
       «изготовленье ветчины
из лучшей
     дохлой
        чикагской собачины».
Сороковой.
     У спальни
          опереточной дивы.
В скважину
     замочную,
          сосредоточив прыть,
чтоб Ку́лидж дал развод,
           детективы
мужа
  должны
      в кровати накрыть.
Свободный художник,
          рисующий задочки,
дремлет в девяностом,
          думает одно:
как бы ухажнуть
       за хозяйской дочкой —
да так,
   чтоб хозяину
         всучить полотно.
А с крыши стаял
        скатертный снег.
Лишь ест
    в ресторанной выси
большие крохи
       уборщик негр,
а маленькие крошки —
          крысы.
Я смотрю,
     и злость меня берет
на укрывшихся
       за каменный фасад.
Я стремился
      за 7000 верст вперед,
а приехал
    на 7 лет назад.

Если глаз твой
       врага не видит,
пыл твой выпили
        нэп и торг,
если ты
    отвык ненавидеть, —
приезжай
     сюда,
       в Нью-Йорк.
Чтобы, в мили улиц опутан,
в боли игл
     фонарных ежей,
ты прошел бы
      со мной
          лилипутом
у подножия
     их этажей.
Видишь —
     вон
       выгребают мусор —
на объедках
     с детьми проняньчиться,
чтоб в авто,
      обгоняя «бусы»,
ко дворцам
     неслись бриллиантщицы.
Загляни
    в окошки в эти —
здесь
   наряд им вышили княжий.
Только
   сталью глушит элевейтер
хрип
  и кашель
      чахотки портняжей.
А хозяин —
      липкий студень —
с мордой,
     вспухшей на радость чирю́,
у работницы
      щупает груди:
«Кто понравится —
         удочерю!
Двести дам
     (если сотни мало),
грусть
   сгоню
      навсегда с очей!
Будет
   жизнь твоя —
         Ку́ни-Айланд,
луна-парк
     в миллиард свечей».
Уведет —
     а назавтра
         зве́рья,
волчья банда
      бесполых старух
проститутку —
       в смолу и в перья,
и опять
    в смолу и в пух.
А хозяин
    в отеле Пла́за,
через рюмку
      и с богом сблизясь,
закатил
    в поднебесье глазки:
«Се́нк’ю
    за хороший бизнес!»
Успокойтесь,
      вне опасения
ваша трезвость,
       нравственность,
              дети,
барабаны
     «армий спасения»
вашу
  в мир
     трубят добродетель.
Бог
       на вас
     не разукоризнится:
с вас
  и маме их —
        на платок,
и ему
  соберет для ризницы
божий ме́наджер,
        поп Платон.
Клоб полиций
       на вас не свалится.
Чтобы ты
     добрел, как кулич,
смотрит сквозь холеные пальцы
на тебя
   демократ Кули́дж.
И, елозя
    по небьим сводам
стражем ханжества,
         центов
            и сала,
пялит
   руку
     ваша свобода
над тюрьмою
      Элис-Айланд.