Владимир Маяковский: Том 7. Стихотворения, очерки 1925-1926

Года прошли.
      В старика
           шипуна
смельчал Атлантический,
           гордый смолоду.
С бортов «Мажести́ков»
           любая шпана
плюет
   в твою
      седоусую морду.
Коломб!
    твое пропало наследство!
В вонючих трюмах
         твои потомки
с машинным адом
        в горящем соседстве
лежат,
   под щеку
       подложивши котомки.
А сверху,
    в цветах первоклассных розеток,
катаясь пузом
      от танцев
           до пьянки,
в уюте читален,
       кино
            и клозетов
катаются донны,
        сеньоры
            и янки.
Ты балда, Коломб, —
          скажу по чести.
Что касается меня,
        то я бы
            лично —
я б Америку закрыл,
         слегка почистил,
а потом
    опять открыл —
           вторично.

Смотрю:
    вот это —
         тропики.
Всю жизнь
     вдыхаю наново я.
А поезд
    прет торопкий
сквозь пальмы,
       сквозь банановые.
Их силуэты-веники
встают рисунком тошненьким:
не то они — священники,
не то они — художники.
Аж сам
    не веришь факту:
из всей бузы и вара
встает
   растенье — кактус
трубой от самовара.
А птички в этой печке
красивей всякой меры.
По смыслу —
         воробейчики,
а видом —
     шантеклеры.
Но прежде чем
       осмыслил лес
и бред,
   и жар,
      и день я —
и день
   и лес исчез
без вечера
     и без
       предупрежденья.
Где горизонта борозда?!
Все линии
     потеряны.
Скажи,
    которая звезда
и где
   глаза пантерины?
Не счел бы
     лучший казначей
звезды́
   тропических ночей,
настолько
     ночи августа
звездой набиты
       нагусто.
Смотрю:
    ни зги, ни тропки.
Всю жизнь
     вдыхаю наново я.
А поезд прет
      сквозь тропики,
сквозь запахи
      банановые.

О, как эта жизнь читалась взасос!
Идешь.
   Наступаешь на́ ноги.
В руках
    превращается
          ранец в лассо,
а клячи пролеток —
         мустанги.
Взаправду
     игрушечный
           рос магазин,
ревел
   пароходный гудок.
Сейчас же
     сбегу
        в страну мокассин —
лишь сбондю
      рубль и бульдог.
А сегодня —
      это не умора.
Сколько миль воды
         винтом нарыто, —
и встает
    живьем
       страна Фениамора
Купера
    и Майн-Рида.
Рев сирен,
     кончается вода.
Мы прикручены
        к земле
           о локоть локоть.
И берет
    набитый «Лефом»
            чемодан
Монтигомо
      Ястребиный Коготь.
Глаз торопится слезой налиться.
Как? чему я рад? —
— Ястребиный Коготь!
          Я ж
            твой «Бледнолицый
Брат».
Где товарищи?
       чего таишься?
Помнишь,
     из-за клумбы
стрелами
     отравленными
            в Кутаисе
били
   мы
    по кораблям Колумба? —
Цедит
   злобно
      Коготь Ястребиный,
медленно,
     как треснувшая крынка:
— Нету краснокожих — истребили
гачупи́ны с гри́нго.
Ну, а тех из нас,
       которых
           пульки
пощадили,
     просвистевши мимо,
кабаками
    кактусовый «пульке»
добивает
    по 12-ти сантимов.
Заменила
     чемоданов куча
стрелы,
    от которых
         никуда не деться… —
Огрызнулся
      и пошел,
          сомбреро нахлобуча
вместо радуги
      из перьев
           птицы Ке́тцаль,
Года и столетья!
       Как ни коси́те
склоненные головы дней, —
корявые камни
       Мехико-сити
прошедшее вышепчут мне.
Это
  было
     так давно,
         как будто не было.
Бабушки столетних попугаев
             не запомнят.
Здесь
   из зыби озера
         вставал Пуэбло,
дом-коммуна
      в десять тысяч комнат.
И золото
    между озерных зыбѐй
лежало,
    аж рыть не надо вам.
Чего еще,
    живи,
       бронзовей,
вторая сестра Элладова!
Но очень надо
       за морем
           белым,
чего индейцу не надо.
Жадна
   у белого
       Изабелла,
жена
  короля Фердинанда.
Тяжек испанских пушек груз.
Сквозь пальмы,
       сквозь кактусы лез
по этой дороге
       из Вера-Круц
генерал
      Эрнандо Корте́с.
Пришел.
    Вода студеная
          хочет
вскипеть кипятком
         от огня.
Дерутся
    72 ночи
       и 72 дня.
Хранят
    краснокожих
          двумордые идолы.
От пушек
     не видно вреда.
Как мышь на сало,
        прельстясь на титулы,
своих
   Моктецума преда́л.
Напрасно,
     разбитых
         в отряды спаяв,
Гвате́мок
    в озерной воде
           мок.
Что
      против пушек
        стреленка твоя!..
Под пытками
      умер Гвате́мок.
И вот стоим,
      индеец да я,
товарищ
    далекого детства.
Он умер,
    чтоб в бронзе
          веками стоять
наискосок от полпредства.
Внизу
   громыхает
        столетий орда,
и горько стоять индейцу.
Что̀ братьям его,
        рабам,
           чехарда
всех этих Хуэрт
       и Диэцов?..
Прошла
    годов трезначная сумма.
Героика
    нынче не тема.
Пивною маркой стал Моктецума,
пивной маркой —
        Гвате́мок.
Буржуи
    всё
     под одно стригут.
Вконец обесцветили мир мы.
Теперь
    в утешенье земле-старику
лишь две
    конкурентки фирмы.
Ни лиц пожелтелых,
         ни солнца одёж.
В какую
    огромную лупу,
в какой трущобе
        теперь
           найдешь
сарапе и Гваделупу?
Что Рига, что Мехико —
           родственный жанр.
Латвия
    тропического леса.
Вся разница:
      зонтик в руке у рижан,
а у мексиканцев
       «Смит и Ве́ссон».
Две Латвии
      с двух земных боков —
различные собой они
лишь тем,
       что в Мексике
           режут быков
в театре,
    а в Риге —
         на бойне.
И совсем как в Риге,
         около пяти,
проклиная
     мамову опеку,
фордом
    разжигая
        жениховский аппетит,
кружат дочки
      по Чапультапеку.
А то,
  что тут урожай фуража,
что в пальмы земля разодета,
так это от солнца, —
            сиди
            и рожай
бананы и президентов.
Наверху министры
         в бриллиантовом огне.
Под —
    народ.
       Голейший зад виднеется.
Без штанов,
     во-первых, потому, что нет,
во-вторых, —
       не полагается:
             индейцы.
Обнищало
     моктецумье племя,
             и стоит оно
там,
  где город
       выбег
          на окраины прощаться
перед вывеской
       муниципальной:
              «Без штанов
в Мехико-сити
       вход воспрещается».
Пятьсот
    по Мексике
         нищих племен,
а сытый
    с одним языком:
одной рукой выжимает в лимон,
одним запирает замком.
Нельзя
   борьбе
      в племена рассекаться.
Нищий с нищими
        рядом!
Несись
   по земле
       из страны мексиканцев,
роднящий крик:
       «Камарада»!
Голод
   мастер людей равнять.
Каждый индеец,
          кто гол.
В грядущем огне
       родня-головня
ацтек,
   метис
      и креол.
Мильон не угробят богатых лопаты.
Страна!
    Поди,
      покори ее!
Встают
    взамен одного Запаты
Гальваны,
     Морено,
         Кари́о.
Сметай
    с горбов
        толстопузых обузу,
ацтек,
   креол
      и метис!
Скорей
    над мексиканским арбузом,
багровое знамя, взметись!