Владимир Маяковский: Том 7. Стихотворения, очерки 1925-1926

Ты — я думал —
        райский сад.
Ложь
   подпивших бардов.
Нет —
   живьем я вижу
          склад
«ЛЕОПОЛЬДО ПАРДО».
Из прилипших к скалам сёл
опустясь с опаской,
чистокровнейший осёл
шпарит по-испански.
Всё плебейство выбив вон,
в шляпы влезла по́ нос.
Стал
  простецкий
        «телефон»
гордым
    «телефонос».
Чернь волос
      в цветах горит.
Щеки в шаль орамив,
сотня с лишним
       сеньорит
машет веерами.
От медуз
    воде синё.
Глуби —
    вёрсты мера.
Из товарищей
       «сеньор»
стал
  и «кабальеро».
Кастаньеты гонят сонь.
Визги…
    пенье…
       страсти!
А на что мне это все?
Как собаке — здрасите!

Воздев
   печеные
        картошки личек,
черней,
    чем негр,
        не видавший бань,
шестеро благочестивейших католичек
влезло
   на борт
       парохода «Эспань».
И сзади
    и спереди
        ровней, чем веревка.
Шали,
   как с гвоздика,
          с плеч висят,
а лица
   обвила
       белейшая гофрировка,
как в пасху
     гофрируют
          ножки поросят.
Пусть заполнится годами
           жизни квота —
стоит
   только
      вспомнить это диво,
раздирает
     рот
      зевота
шире Мексиканского залива.
Трезвые,
    чистые,
        как раствор борной,
вместе,
      эскадроном, садятся есть.
Пообедав, сообща
        скрываются в уборной.
Одна зевнула —
        зевают шесть.
Вместо известных
        симметричных мест,
где у женщин выпуклость, —
             у этих выем:
в одной выемке —
         серебряный крест,
в другой — медали
         со Львом
             и с Пием.
Продрав глазенки
        раньше, чем можно, —
в раю
   ( ужо !)
      отоспятся лишек, —
оркестром без дирижера
шесть дорожных
        вынимают
            евангелишек.
Придешь ночью —
сидят и бормочут.
Рассвет в розы —
бормочут, стервозы!
И днем,
    и ночью, и в утра, и в полдни
сидят
   и бормочут,
        дуры господни.
Если ж
    день
      чуть-чуть
          помрачнеет с виду,
сойдут в кабину,
       12 галош
наденут вместе
       и снова выйдут,
и снова
    идет
      елейный скулёж.
Мне б
   язык испанский!
          Я б спросил, взъяренный:
— Ангелицы,
      попросту
           ответ поэту дайте —
если
  люди вы,
      то кто ж
          тогда
            воро̀ны?
А если
   вы вороны,
        почему вы не летаете?
Агитпропщики!
       не лезьте вон из кожи.
Весь земной
      обревизуйте шар.
Самый
   замечательный безбожник
не придумает
      кощунственнее шарж!
Радуйся, распятый Иисусе,
не слезай
    с гвоздей своей доски,
а вторично явишься —
            сюда
              не суйся —
всё равно:
     повесишься с тоски!

Испанский камень
         слепящ и бел,
а стены —
     зубьями пил.
Пароход
    до двенадцати
          уголь ел
и пресную воду пил.
Повел
   пароход
       окованным носом
и в час,
сопя,
  вобрал якоря
        и понесся.
Европа
    скрылась, мельчась.
Бегут
  по бортам
       водяные глыбы,
огромные,
     как года́,
Надо мною птицы,
         подо мною рыбы,
а кругом —
     вода.
Недели
      грудью своей атлетической —
то работяга,
     то в стельку пьян —
вздыхает
    и гремит
        Атлантический
океан.
«Мне бы, братцы,
к Сахаре подобраться…
Развернись и плюнь —
пароход внизу.
Хочу топлю,
хочу везу.
Выходи сухой —
сварю ухой.
Людей не надо нам —
малы к обеду.