Владимир Маяковский: Том 7. Стихотворения, очерки 1925-1926

Большевики
      надругались над верой православной.
В храмах-клубах —
         словесные бои.
Колокола без языков —
           немые словно.
По божьим престолам
          похабничают воробьи.
Без веры
    и нравственность ищем напрасно.
Чтоб нравственным быть —
             кадилами вей.
Вот Мексика, например,
           потому и нравственна,
что прут
    богомолки
           к вратам церквей.
Кафедраль —
      богомольнейший из монашьих
                    институтцев.
Брат «Notre Dame’a» [3]
         на площади, —
               а около,
запружена народом,
         «Площадь Конституции»,
в простонародии —
         «Площадь Со́кола».
Блестящий
     двенадцатицилиндровый
                Пакард
остановил шофер,
        простоватый хлопец.
— Стой, — говорит, —
           помолюсь пока… —
донна Эсперанца Хуан-де-Лопец.
Нету донны
      ни час, ни полтора.
Видно, замолилась.
         Веровать так веровать.
И снится шоферу —
         донна у алтаря.
Парит
   голубочком
        душа шоферова.
А в кафедрале
       безлюдно и тихо:
не занято
    в соборе
        ни единого стульца.
С другой стороны
        у собора —
             выход
сразу
   на четыре гудящие улицы.
Донна Эсперанца
        выйдет как только,
к донне
    дон распаленный кинется.
За угол!
    Улица «Изабелла Католика»,
а в этой улице —
        гостиница на гостинице.
   А дома —
      растет до ужина
   свирепость мужина.
   У дона Лопеца
   терпенье лопается.
   То крик,
     то стон
   испускает дон.
Гремит
    по квартире
         тигровый соло:
— На восемь частей разрежу ее! —
И, выдрав из уса
        в два метра волос,
он пробует
     сабли своей остриё.
— Скажу ей:
      «Ина́че, сеньора, лягте-ка!
Вот этот
    кольт
       ваш сожитель до гроба!» —
И в пумовой ярости
         — все-таки практика! —
сбивает
    с бутылок
        дюжину пробок.
      Гудок в два тона —
      приехала донна.
Еще
  и рев
     не успел уйти
за кактусы
     ближнего поля,
а у шоферских
       виска и груди
нависли
    клинок и пистоля.
— Ответ или смерть!
          Не вертеть вола!
Чтоб донна
        не могла
          запираться,
ответь немедленно,
         где была
жена моя
     Эсперанца? —
— О дон-Хуан!
       В вас дьяволы зло́бятся.
Не гневайте
     божью милость.
Донна Эсперанца
        Хуан-де-Лопец
сегодня
    усердно
       молилась.

Бежала
    Мексика
        от буферов
горящим,
    сияющим бредом.
И вот
   под мостом
        река или ров,
делящая
    два Ларедо.
Там доблести —
        скачут,
           коня загоня,
в пятак
    попадают
        из кольта,
и скачет конь,
      и брюхо коня
о колкий кактус исколото.
А здесь
      железо —
        не расшатать!
Ни воли,
    ни жизни,
         ни нерва вам!
И сразу
    рябит
       тюрьма решета
вам
  для знакомства
         для первого.
По рельсам
     поезд сыпет,
под рельсой
      шпалы сыпятся.
И гладью
    Миссисипи
под нами миссисипится.
По бокам
    поезда
       не устанут сновать:
или хвост мелькнет,
         или нос.
На боках поездных
        страновеют слова:
«Сан Луи́с»,
      «Мичига́н»,
           «Иллино́йс»!
Дальше, поезд
       огнями расцвеченный!
Лез,
  обгоняет,
      храпит.
В Нью-Йорк несется
         «Тве́нти се́нчери
экспресс».
     Курьерский!
          Рапи́д!
Кругом дома,
      в этажи затеряв
путей
   и проволок множь.
Теряй шапчонку,
        глаза задеря,
все равно —
      ничего не поймешь!

Асфальт — стекло.
        Иду и звеню.
Леса и травинки —
         сбриты.
На север
    с юга
      идут авеню,
на запад с востока —
            стриты.
А между —
     (куда их строитель завез!) —
дома
  невозможной длины.
Одни дома
     длиною до звезд,
другие —
     длиной до луны.
Янки
  подошвами шлепать
           ленив:
простой
    и курьерский лифт.
В 7 часов
    человечий прилив,
в 17 часов —
      отлив.
Скрежещет механика,
          звон и гам,
а люди
   немые в звоне.
И лишь замедляют
        жевать чуингам,
чтоб бросить:
      «Мек мо́ней?»
Мамаша
    грудь
      ребенку дала.
Ребенок,
    с каплями и́з носу,
сосет
   как будто
       не грудь, а долла́р —
занят
   серьезным
       бизнесом.
Работа окончена.
        Тело обвей
в сплошной
        электрический ветер.
Хочешь под землю —
          бери собвей,
на небо —
     бери элевейтер.
Вагоны
    едут
      и дымам под рост,
и в пятках
     домовьих
         трутся,
и вынесут
     хвост
       на Бру́клинский мост,
и спрячут
     в норы
        под Гу́дзон.
Тебя ослепило,
       ты
        осовел.
Но,
      как барабанная дробь,
из тьмы
    по темени:
           «Кофе Максве́л
гуд
  ту да ласт дроп».
А лампы
    как станут
         ночь копать,
ну, я доложу вам —
         пламечко!
Налево посмотришь —
          мамочка мать!
Направо —
     мать моя мамочка!
Есть что поглядеть московской братве.
И за́ день
    в конец не дойдут.
Это Нью-Йорк.
       Это Бродвей.
Гау ду ю ду!
Я в восторге
      от Нью-Йорка города.
Но
      кепчонку
      не сдерну с виска.
У советских
      собственная гордость:
на буржуев
     смотрим свысока.