Владимир Маяковский: Том 7. Стихотворения, очерки 1925-1926

Превращусь
     не в Толстого, так в толстого, —
ем,
     пишу,
    от жары балда.
Кто над морем не философствовал?
Вода.
Вчера
   океан был злой,
          как черт,
сегодня
    смиренней
         голубицы на яйцах.
Какая разница!
       Все течет…
Все меняется.
Есть
  у воды
     своя пора:
часы прилива,
       часы отлива.
А у Стеклова
      вода
        не сходила с пера.
Несправедливо.
Дохлая рыбка
      плывет одна.
Висят
   плавнички,
        как подбитые крылышки.
Плывет недели,
       и нет ей —
            ни дна,
ни покрышки.
Навстречу
     медленней, чем тело тюленье,
пароход из Мексики,
         а мы —
             туда.
Иначе и нельзя.
       Разделение
труда.
Это кит — говорят.
         Возможно и так.
Вроде рыбьего Бедного —
            обхвата в три.
Только у Демьяна усы наружу,
             а у кита
внутри.
Годы — чайки.
       Вылетят в ряд —
и в воду —
     брюшко рыбешкой пичкать.
Скрылись чайки.
          В сущности говоря,
где птички?
Я родился,
     рос,
       кормили соскою, —
жил,
  работал,
      стал староват…
Вот и жизнь пройдет,
          как прошли Азорские
острова.

Если
  Гавану
     окинуть мигом —
рай-страна,
     страна что надо.
Под пальмой
      на ножке
          стоят фламинго.
Цветет
   коларио
       по всей Ведадо.
В Гаване
    все
      разграничено четко:
у белых доллары,
        у черных — нет.
Поэтому
    Вилли
       стоит со щеткой
у «Энри Клей энд Бок, лимитед».
Много
   за жизнь
       повымел Вилли —
одних пылинок
       целый лес, —
поэтому
    волос у Вилли
          вылез,
поэтому
    живот у Вилли
          влез.
Мал его радостей тусклый спектр:
шесть часов поспать на боку,
да разве что
      вор,
        портово́й инспектор,
кинет
   негру
     цент на бегу.
От этой грязи скроешься разве?
Разве что
    стали б
        ходить на голове.
И то
  намели бы
       больше грязи:
волосьев тыщи,
       а ног —
           две.
Рядом
   шла
     нарядная Прадо.
То звякнет,
     то вспыхнет
          трехверстный джаз.
Дурню покажется,
        что и взаправду
бывший рай
      в Гаване как раз.
В мозгу у Вилли
       мало извилин,
мало всходов,
      мало посева.
Одно
   единственное
         вызубрил Вилли
тверже,
    чем камень
         памятника Масео:
«Белый
    ест
     ананас спелый,
черный —
     гнилью моченый.
Белую работу
      делает белый,
черную работу —
        черный».
Мало вопросов Вилли сверлили.
Но один был
      закорюка из закорюк.
И когда
    вопрос этот
         влезал в Вилли,
щетка
   падала
      из Виллиных рук.
И надо же случиться,
         чтоб как раз тогда
к королю сигарному
         Энри Клей
пришел,
    белей, чем облаков стада,
величественнейший из сахарных королей.
Негр
  подходит
       к туше дебелой:
«Ай бэг ёр па́рдон, мистер Брэгг!
Почему и сахар,
       белый-белый,
должен делать
       черный негр?
Черная сигара
       не идет в усах вам —
она для негра
       с черными усами.
А если вы
     любите
        кофий с сахаром,
то сахар
    извольте
        делать сами».
Такой вопрос
      не проходит даром.
Король
    из белого
        становится желт.
Вывернулся
      король
         сообразно с ударом,
выбросил обе перчатки
          и ушел.
Цвели
   кругом
      чудеса ботаники.
Бананы
    сплетали
        сплошной кров.
Вытер
   негр
     о белые подштанники
руку,
     с носа утершую кровь.
Негр
  посопел подбитым носом,
поднял щетку,
      держась за скулу.
Откуда знать ему,
        что с таким вопросом
надо обращаться
          в Коминтерн,
             в Москву?