Владимир Маяковский - Том 9. Стихотворения 1928

На эфирном океане,
там,
 где тучи-борода,
громко плавает в тумане
радио-белиберда. *
Утро.
     На столике стоит труба.
И вдруг
   как будто
       трубу прорвало́,
в перепонку
        в барабанную
              забубнила, груба:
«Алло!
   Алло!!
      Алло!!!
         Алло!!!!»
А затем —
    тенорок
       (держись, начинается!):
«Товарищи,
       слушайте
         очередной урок,
как сохранить
      и полировать яйца».
Задумался,
    заволновался,
          бросил кровать,
в мозгах
      темно,
         как на дне штолен.
— К чему ж мне
           яйца полировать?
К пасхе,
   што ли?! —
Настраиваю
       приемник
            на новый лад.
Не захочет ли
      новая волна порадовать?
А из трубы —
      замогильный доклад,
какая-то
      ведомственная
          чушь аппаратова.
Докладец
    полтора часа прослушав,
стал упадочником
       и затосковал.
И вдруг…
    встрепенулись
          восторженные уши:
«Алло!
   Последние новости!
            Москва».
Но то́тчас
    в уши
       писк и фырк.
Звуки заскакали * ,
       заиграли в прятки —
это
 широковещательная Уфы
дует
 в хвост
       широковещательную Вятки.
Наконец
   из терпения
         вывели и меня.
Трубку
   душу́,
        за горло взявши,
а на меня
    посыпались имена:
Зины,
   Егора,
      Миши,
         Лели,
          Яши! *
День
    промучившись
         в этом роде,
ложусь,
   а радио
         бубнит под одеяло:
«Во саду аль в огороде
девица гуляла».
Не заснешь,
       хоть так ложись,
            хоть ина́че.
С громом
    во всем теле
крою
    дедушку радиопередачи *
и бабушку
    радиопочте́лей * .
Дремлют штаты в склепах зданий.
Им не радость,
      не печаль,
им *
 в грядущем нет желаний,
им…
— семь с половиной миллионов ! — не жаль!

Труд рабочего,
      хлеб крестьян —
на этих
   двух осях
катится
   время
      на всех скоростях,
и вертится
    жизнь вся.
И если
   вдоволь
      муку меля
советская
    вертится мельница,
тебя —
   свобода,
       тебя —
          земля,
никто
     отобрать не посмелится.
Набег
      дворянства
       не раз повторен:
отбито
   и сожжено —
лишь потому,
      что в сумках
              патрон
с краюхой лежал,
       с аржаной.
Деревня
   пошла
      ходить в сапогах.
(Не лаптем же —
       слякоть хлебать!).
Есть сапоги.
       Но есть…
         пока
рабочему
       есть хлеба́.
Добреет крестьянство
         и дом его,
и засухой
       хлеб
      не покаран.
Так в чем же заминка?
         И отчего
хвосты
   у наших пекарен?
Спокойствие.
      Солнце
         встает на заре,
а к ночи
   садится на домики,
и глядя
   на тишь,
         ковыряют в ноздре
некоторые
    губ-комики.
Зерно
     не посыпется в рот само,
гляди,
      чтоб леность
          начисто смёл —
и голос надобен вкрадчивый.
Работу
    удвой
       на селе,
              комсомол!
Буди,
      помогай,
          раскачивай!
Чтоб каждый понял,
         чтоб каждый налег,
чтоб за семь
       ближайших суток
пошел
   на ссыпные
          сельхозналог,
скользнула
    по снегу
           семссуда.
Несись
   по деревне
       под все дымки́.
— Снимай,
       крестьянин,
          с амбаров замки!
Мы —
   общей стройки участники.
Хлеб —
      государству!
          Ни пуда муки
не ссыпем
     отныне
           у частника!