Владимир Маяковский: Том 9. Стихотворения 1928

Кулака увидеть —
       просто —
посмотри
        любой агит.
Вон кулак:
    ужасно толстый,
и в гармошку сапоги.
Ходит —
       важный,
воло̀сья —
    припомажены.
Цепь лежит
       тяжелым грузом
на жилетке
    через пузо.
Первый пьяница
       кулак.
Он гуляка из гуляк —
и целуется с попами,
рабселькорам на память.
Сам,
 отбился от руки,
всё мастачат
        батраки.
Сам,
 прельщен оконным светом,
он,
 елозя глазом резвым,
ночью
   преда сельсовета
стережет
       своим обрезом.
Кулака
   чернят —
       не так ли? —
все плакаты,
        все спектакли.
Не похож
       на кулачество
              этот портрет.
Перекрасил кулак
       и вид
             и масть.
Кулаков
   таких
      почти и нет,
изменилась
    кулачья видимость.
Сегодня
      кулак
      и пашет,
            и сам
на тракторе
       прет, коптя,
он лыко
      сам
        дерет по лесам —
чтоб лезть
    в исполком
            в лаптях.
Какой он кулак?!
       Помилуй бог!
Его ль
   кулаком назовем?
Он
 первый
    выплатил
         свой налог
и первый
    купил заем.
А зерно —
    запрятано
чисто и опрятно.
Спекульнуть получше
на голодный случай.
У него
   никакого батрачества,
крестьянин
    лучшего качества.
На семейном положеньице, —
чтоб не было
      зря
       расходца,
каждый сын
        весною женится,
а к зиме
      опять расходится.
Пашут поле им
         от семи до семи
батраков семнадцать
под видом семьи.
Попробуй
    разобраться!
Иной
     работник
         еще незрел,
сидит
      под портретом Рыкова,
а сам у себя
       ковыряет в ноздре,
ленясь,
   дремля
      и покрикивая.
То ли дело —
      кулак:
обхождение —
      лак.
Все дворы
    у него,
       у черта,
учтены
   корыстным учетом:
кто бедняк
    и который богатый,
где овца,
      где скот рогатый.
У него
   на одной на сажени
семенные культуры рассажены.
Напоказ,
      для начальства глазастого,
де —
    с культурой веду хозяйство.
Но
 попрежнему —
          десятинами
от трехполья
        веет сединами.
И до этого дня
      наш советский бедняк
голосит
   на работе
       «Дубину»,
а новейший кулак
       от культурнейших благ
приобрел
    за машиной машину.
«Эх, железная,
      пустим * .
Деревенщина —
           сама пойдет.
Заплатит, —
        получим
         и пустим».
Лицо приятное,
         ласковый глаз,
улыбка
   не сходит с губ.
Скостит
   на копейку
          задолженность с вас,
чтоб выпотрошить —
         рупь.
Год, другой —
      и вся округа
в кабалу
   затянута туго.
Трут в поклонах
          лбом о́нучи:
«Почет
   Иван Пантелеймонычу».
Он добряк,
    но дочь, комсомолку,
он в неделю
        со света сживет.
«Где была?
    Рассказывай толком!
Набивала
    детьми
       живот?»
Нет управы.
       Размякло начальство
от его
     угощения частого.
Не с обрезом
        идет под ве́чер, —
притворясь,
       что забыл о вражде,
с чаем
   слушает
      радиоречи —
уважаемых вождей.
Не с обрезом
        идет
       такой мужик.
Супротив милиции…
         Где ж им?!
Но врагу своему
          сегодня
          гужи
он намажет
    салом медвежьим.
И коняга,
       страшась медведя,
разнесет
      того, кто едет.
Собакой
      сидит
      на своем добре.
У ямы,
   в кромешной темени,
зарыта
   деньга
      и хлеб, —
          и обрез
зарыт
     до поры до времени.
Кулак орудует,
      нечего спать.
Будем крепче, чем кре́мни.
Никаким обрезом
       обратно и вспять
не повернуть
        советского времени.
Хотя
    кулак
    лицо перекрасил
и пузо
   не выглядит грузно —
он враг
   и крестьян,
          и рабочего класса,
он должен быть
         понят
         и узнан.
Там,
 где речь
        о личной выгоде,
у него
   глаза навыкате.
Там,
 где брюхо
      голодом пучит,
там
 кулачьи
    лапы паучьи.
Не тешься,
    товарищ,
         мирными днями,
сдавай
   добродушие
          в брак.
Товарищ,
       помни:
          между нами
орудует
   классовый враг.