Владимир Маяковский: Том 9. Стихотворения 1928

Я пролетарий.
      Объясняться лишне.
Жил,
    как мать произвела, родив.
И вот мне
    квартиру
           дает жилищный,
мой,
 рабочий,
      кооператив.
Во — ширина!
      Высота — во!
Проветрена,
       освещена
         и согрета.
Все хорошо.
       Но больше всего
мне
 понравилось —
           это:
это
 белее лунного света,
удобней,
      чем земля обетованная,
это —
   да что говорить об этом,
это —
   ванная.
Вода в кране —
холодная крайне.
Кран
    другой
не тронешь рукой.
Можешь
      холодной
       мыть хохол,
горячей —
    пот пор.
На кране
      одном
         написано:
             «Хол.»,
на кране другом —
          «Гор.».
Придешь усталый,
       вешаться хочется.
Ни щи не радуют,
       ни чая клокотанье.
А чайкой поплещешься —
             и мертвый расхохочется
от этого
   плещущего щекотания.
Как будто
        пришел
       к социализму в гости,
от удовольствия —
          захватывает дых.
Брюки на крюк,
         блузу на гвоздик,
мыло в руку
       и…
      бултых!
Сядешь
   и моешься
       долго, долго.
Словом,
      сидишь,
           пока охота.
Просто
   в комнате
       лето и Волга —
только что нету
         рыб и пароходов.
Хоть грязь
    на тебе
       десятилетнего стажа,
с тебя
     корою с дерева,
чуть не лыком,
      сходит сажа,
смывается, стерва.
И уж распаришься,
          разжаришься уж!
Тут —
   вертай ручки:
и каплет
      прохладный
         дождик-душ
из дырчатой
       железной тучки.
Ну ж и ласковость в этом душе!
Тебя
 никакой
        не возьмет упадок:
погладит волосы,
       потреплет уши
и течет
   по желобу
       промежду лопаток.
Воду
    стираешь
      с мокрого тельца
полотенцем,
        как зверь, мохнатым.
Чтобы суше пяткам —
            пол
              стелется,
извиняюсь за выражение,
             пробковым матом.
Себя разглядевши
       в зеркало вправленное,
в рубаху
      в чистую —
         влазь.
Влажу и думаю:
         — Очень правильная
эта,
 наша,
       советская власть.

Помню —
    то ли пасха,
то ли —
      рождество:
вымыто
   и насухо
расчищено торжество.
По Тверской
        шпалерами
              стоят рядовые,
перед рядовыми —
          пристава.
Приставов
    глазами
          едят городовые:
— Ваше благородие,
         арестовать? —
Крутит
   полицмейстер
            за уши ус.
Пристав козыряет:
          — Слушаюсь! —
И вижу —
    катится ландо,
и в этой вот ланде *
сидит
      военный молодой
в холеной бороде.
Перед ним,
    как чурки,
четыре дочурки.
И на спинах булыжных,
          как на наших горбах,
свита
     за ним
        в орлах и в гербах.
И раззвонившие колокола
расплылись
       в дамском писке:
Уррра!
   царь-государь Николай,
император
    и самодержец всероссийский!
Снег заносит
      косые кровельки,
серебрит
      телеграфную сеть,
он схватился
      за холод проволоки
и остался
        на ней
           висеть.
На всю Сибирь,
         на весь Урал
метельная мура.
За Исетью * ,
    где шахты и кручи,
за Исетью,
    где ветер свистел,
приумолк
        исполкомовский кучер
и встал
   на девятой версте.
Вселенную
    снегом заволокло.
Ни зги не видать —
           как на зло̀.
И только
      следы
      от брюха волков
по следу
      диких козлов.
Шесть пудов
        (для веса ровного!),
будто правит
      кедров полком он,
снег хрустит
        под Парамоновым,
председателем
      исполкома.
Распахнулся весь,
роют
    снег
       пимы.
— Будто было здесь?!
Нет, не здесь.
      Мимо! —
Здесь кедр
    топором перетроган,
зарубки
   под корень коры,
у корня,
   под кедром,
         дорога,
а в ней —
    император зарыт * .
Лишь тучи
    флагами плавают,
да в тучах
    птичье вранье,
крикливое и одноглавое,
ругается воронье.
Прельщают
    многих
       короны лучи.
Пожалте,
      дворяне и шляхта,
корону
   можно
      у нас получить,
но только
    вместе с шахтой * .