Яков Тублин: Образ жизни

Рубил с плеча и левою, и правой,
Но вышло так — в том не моя вина, —
Что оказался бастион трухлявым,
И вдруг открылась «вражья сторона».

Когда знамёна разом все опали,
Я увидал такой сюжет смешной:
Не те — враги, что предо мной стояли,
А те — что были рядом, за спиной.

Что делать мне сегодня, я не знаю:
Кого оборонять, кого крушить?
Всю душу отдал Октябрю и Маю.
Как жить теперь без собственной души?

Унылая бесснежная зима —
Черны деревья и темны дороги.
И как многосемейные остроги,
Стоят в тумане серые дома.

А радио вещает каждый час,
Что вот на днях пойдут снега большие
По Украине и по всей России —
Такая радость снизойдёт на нас.

Пока что не светло от этих слов.
Душа считает прошлые потери.
И остаётся только ждать. И верить
В пришествие великое снегов.

Толпа сомнений и раздумий тьма;
Безрадостные множатся итоги.
Черны деревья и темны дороги —
Унылая бесснежная зима.

Мне хорошо вдвоём с дождём,
И думается просто.
Чего мы ждём,
Чего мы ждём?
Сиротского погоста,
Где будут зарастать травой
Бесхозные могилы?
Чего мы ждём,
Чего мы ждём,
Мой соплеменник милый?

С декабрьским днём наедине
И с веткою раздетой,
Маячащей в моём окне
Вопросом без ответа.
Чего я жду,
Чего я жду?
О чём ещё болею?
Свою надежду и беду
Зачем ещё лелею?

Уже не здесь мои глаза —
В иных дождях и зноях.
Ещё я жму на тормоза,
Но, может быть, не стоит.
Уже свистят мои крыла,
Уже стучат колёса.
Там — ни двора и ни кола,
И тысяча вопросов.

У серых заборов,
У старых афиш,
Последний декабрь,
О чём ты молчишь?
Последний декабрь
На этой земле,
О чём ты молчишь
В наступающей мгле?
О том ли,
Что лето, как жизнь отцвело,
О том ли,
Что в мире угасло тепло?
Последняя осень
Уже за спиной.
Глаза уже тянутся
К жизни иной.
И первый снежок.
Заметает следы
Последней утраты,
Последней беды.
Последней надежды,
Что стала тщетой,
И самой последней
Тропинки крутой.

Мой город родимый,
Как стылый вокзал.
Тебя я с собою,
Ей-богу, бы взял.
…Но ты мне в ответ
Лишь печально молчишь
У серых заборов,
У старых афиш.

В Доме культуры Сорокалетия Октября
Декабрьским вечером ханукальные свечи горят.
Взаимно вежливы: у гардероба не толкается никто.
Старый еврей сбрасывает ратиновое пальто.
Держит за ручку внучонка Янека;
Детство своё вспоминает дед.
Ханука-дедова, Янека — Ханука:
«Вот тебе, внучек, хануке-гелт» [20] Хануке-гелт — ханукальные деньги (идиш). .

В тысяча девятьсот девяностом году (кто бы подумать мог?)
Жарят евреи латкес, ставят на стол пирог.
Те, что всю жизнь не поднимали головы,
Слушают ребе Мойшу, приехавшего из Москвы.
Даже семидесятилетние не могут его понять —
Что уж о молодёжи тогда толковать?

Вот и смычок ударил по высокой струне.
Ах, вы дни мои, годы! —
И после войны — на войне.

Дед удивлённо склоняется внучеку на плечо:
«Ой, кто ж это разрешил?
Наверное, сам Горбачёв».

…Полузабытая Ханука
В Доме культуры Сорокалетия Октября —
Того самого Октября,
Что Хануку отобрал.

Январских облаков сниженье,
И поздний серенький рассвет,
И ветра головокруженье,
И череда других примет.

Сухой январь ничем не пахнет,
Зимы бесцветной медлит власть.
И дом, как для беды распахнут,
Готовой на порог упасть.

Здесь можно жить четыре жизни,
Но будет даже днём темно.
И солнце никогда не брызнет
В твоё окно.

Как в стенах старого острога,
Которому не рухнуть век,
Здесь обрывается дорога
И замышляется побег.

Не могло такое и присниться
Раньше — ни за что и никогда.
Я приехал с Питером проститься —
В этот раз, быть может, навсегда.

Петербург загадочный и милый,
Я здесь был когда-то молодой.
А теперь стою, как пред могилой,
Над холодной невскою водой.

Будто я — на станции конечной,
Будто я — в пустыне ледяной.
Кажется: уже шестиконечны
Лёгкие снежинки надо мной.

И последнею питейной точкой —
Рюмочная на моём пути,
Где-то на Васильевском, но точно
Я не помню. Господи прости!