Яков Тублин: Образ жизни

Да, мою не тронули, а рядом
Сыпанули так железным градом,
Пулемётным градом небеса.
И товарищ мой застыл навеки,
Не успев закрыть в горячке веки.
Сок стекал, как красная роса.

Он лежал, как будто улыбаясь,
И надкушенный кусок сжимая
В тоненькой, как веточка, руке.
Неподвижные глаза смотрели
Вверх, где страшные кресты чернели,
Лихо выходили из пике.

Но фашисту показалось мало,
Что на одного нас меньше стало.
Он опять смертельно заходил,
И опять строчил из пулемёта —
По брезенту снова, по капоту,
По бахче растерзанной лупил.

Над товарищем моим убитым,
К голове припав щекой небритой,
Будто бы окаменел отец.
Глухо плакал он, большой и сильный.
Небо снова становилось синим:
Улетели, гады, наконец.

Я очнулся, горько разрыдался;
Мне казалось — я один остался
В этом грубом мире на Земле,
Где бушует смертоносно пламя.
Но ждала меня в посёлке мама,
И стоял посёлок, как во мгле.

Утром в воскресенье это было:
Пепелищем улица дымила.
Около пожарной каланчи
Милиционер лежал убитый.
Весь Красноармейск, как гроб открытый
Был, когда вернулись мы с бахчи.

…Столько лет. Но ясно и теперь я
Вижу эту первую потерю —
Детство выжгло вспышкой огневой.
Не убитый взрывом, не сгоревший,
Уцелевший чудом, повзрослевший,
Прошептал я маме: «Я живой».

Я живой, но это — только случай.
Я живой — убит дружок мой лучший;
Он напротив в доме раньше жил.
Впереди друзей немало будет,
Но скажите, кто вернёт мне, люди,
Этого, с которым я дружил.

Сталинград горел, горела Волга,
И сирены выли долго-долго,
И над переправою, черны,
Тупо самолёты выли снова.
С мамою остались мы без крова,
И без хлеба посреди Войны.

Но бахчи кровавая картина,
Но отец над мёртвым телом сына,
Но безумно плачущая мать…
Этот чёрный, этот ад кромешный
На Земле, такой святой и грешной,
И сегодня трудно вспоминать.

Уцелел я. Подрастают дети,
Но всё снится, снится на рассвете,
И не прекращается Война.
В памяти моей тот день и ныне.
Кровь того худого пацана,
Кровь Бахчи вовеки не остынет.

В ту пору каждый был с бедой знаком.
А на восток всё шли и шли составы.
И вышла мать моя за кипятком,
И от состава нашего отстала.

Расстрелянные рвались облака;
Война трясла меня в вагоне жёстком,
А я ревел, потом молчал, пока
Меня не сняли с полки за Свердловском.

Я помню: сахаром кормил тогда
Меня солдат. Он левою рукою…
Да, левою кормил меня солдат,
А правая осталась под Москвою.

Солдат смотрел — и слёзы по щеке:
«А у меня убили, гады, Кольку!
Рубай, сынок!»
И я, зажав в руке,
Рубал тот сахар пополам с махоркой.

Тот сахар был на самой на Войне.
Где ты, солдат?
Судьба твоя какая?
Не знаю.
Только и до этих дней
Твой горький сахар на губах не тает.

Ещё скуден стол, дырявый карман —
Только воздухом душа и жива.
На обед была трава-мурава,
А на ужин был макухи кусман.

Да ещё пришли на каждый порог
(Не упросишь — не скостят, не простят)
Тот налог, да снова этот налог.
На кого налог? На вдовьих ребят?

И на курицу, что в прошлом году
Принесла одно яйцо по весне.
На несчастье налог, на беду,
Что достались людям в чёрной Войне.

Отрыдает и затихнет беда,
Зарубцуются сражений следы
И трава зазеленеет, когда
Отшумят потоки вешней воды.

Но навек не унесёт та вода
Половодьями бушующих рек
Всех невзгод, что напахала беда,
Болей всех, что перенёс Человек.

На пригорке земляника взошла,
И щавель зазеленел у стены,
И вскормила крапива полсела.
Да и кое-кто вернулся с Войны.

Не хватает у станка работяг,
И на жатве не видать косарей.
Горе горькое сиротских ватаг —
Ребятишек без отцов-матерей.

В неизбывной бедноте деревень,
В запустенье истлевающих изб
Вызревает, возрождается день —
Вот и соками плоды налились.

Вот и колос на ветру зазвенел,
И со взятком возвратилась пчела.
Кто-то весело и горько запел,
Кто-то выкрикнул: «Была не была!»

После Войны прошло лишь десять лет,
А Ладога ещё являла след
Войны — её кровавого лица,
Не уничтоженного до конца.