Наталья Загвоздина - Дневник. Продолжение

Облегчения просит вся тварь
с Высоты, не чураясь и малым.
Не на шутку крепчает отвар
разнотравья июльского. Мамы

нет четвёртое лето. В тени
тридцать пять. У России забота —
тянет лямку. За ленту тяни —
развяжи, иль сгорим за забором

раскалённых, как уголья, дней —
знать, июль обнесён без зазора...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На небесном открывшемся дне
ни следа мирового разора.

Океанский размах! – ты бы точно «его укротил»,
засыпая в глуши, посреди переделкинской мути...
У просевших озёр, отмелевшей реки, у кропил
освящённых – живою водою кому-то

исцеляют души отмиранье, невидное там,
где залейся – воды не убавится в самое пекло...
Перебежчика сон, точно обморок, топь, дурнота —
к пробужденью не ключ – на листе зарифмованы бегло...

Это сон или смерть? Знает Пастырь, но медлит назвать.
Не иссякла вода без возврата в последнем колодце.
Без движенья лежишь – не поднять – ни вперёд, ни назад.
Лишь в закрытых глазах что-то чуть продолжает колоться...

Прихрамывая, припадая, Кривоколенный на ходу...
Москва домами пропадает – я Дом родной не нахожу.

Не хороша кому чужбина, пусть вместе с нами, под пожар,
вдыхает горькое... Что было, того уж нет – поди пошарь...

Корабль плывёт. Мелеет море. Всё меньше верных на борту.
И азбуки тревожной Морзе уже оскомина во рту...

Куда ж нам плыть?! Во дни потопа в ковчеге праотца Сам Бог.
Но Ноев наложил потомок на дверь святилища замок.

Душа – ковчег. Возьмём по паре всех добрых помыслов – они
предтечи будущего. Парус, быть может, выдержит во дни

несчастия... Кривоколенный ещё не выпрямлен, не снят
с картины мира... Поколенья его причастников не спят...

Левкоя свежести достаточно ль теперь?
Дымит июль, невзгода небо застит.
Нетерпеливым выходцам терпеть
равно беду и призрачное счастье.

Один левкой безгрешен, как в раю
безгрешна тварь, Отеческим присмотром
живущая... И подмосковным смогом
не заперты в оставленном краю

ни небо, ни земля... Душист левкой,
белеющий противу... Вдох и выдох...
Беря и отдавая – вход и выход —
живёшь, не зная – трудно иль легко?

Мы выходцы, изгнанники – в садах
земных, не уставая, счастья ищем...
И знает только праотец Адам,
что некогда Живот с потомка взыщет.

А здесь закрыт столпом удушливым восход
светила, и к тебе неверная дорожка...
Но солнце и луна от этого дороже —
их непохожий свет не выльется во зло...

Едва ли не к добру огонь на океане,
где каждый не бывал, но точно – на маяк,
по во́лнам, по волна́м, с удачей на паях,
спешил туда-сюда, благой и окаянный...

...Но засветло в твоих потёмках не видать,
как водится, ни зги – не в помощь и лампада...

Уже московский смог по улицам витать
отправился... Жара не обещает падать.

Перегрелась ли, вымерла плоть —
лишь далёкое завтра ответит.
За завесою плотною сплошь
неизвестное, что – не отведать,

не увидев воочию... Густ
то ли дым, то ли морок напрасный,
где застряла бескрылая грусть,
как в силках, ушибившись о прясло.

Полегли девясил и шары
золотые, гортензия в шоке,
а добавить хоть градус жары,
перейдёт гладиолус на шёпот.

Птица падает камнем, в пруду
тяжелеет вода – мир на грани...
Ветерок не берётся продуть,
и уже замолчали герани.

Общий обморок. Остов скамьи
позабытой, горячие речи...
Та же жажда, и так же скорбим,
и никак – не выходим – навстречу.

Просыпаешься – лёгкая зыбь.
За окошком – ни моря, ни бриза...
Но мерещится спелая сыпь
на волнах, ходит парусник-призрак
по простору... Распалась вода
на соцветья, обласканы скалы...

Так гудят поутру провода...
Засыпает пустыня песками
бесконечными... Их перейти
баловство ли? Москве не до шуток.
Просыпается день. Впереди
море жизни, и дальше дышу я.