Эмили Дикинсон - Стихотворения

В то же время публичная речь, риторика ассоциируются Дикинсон с самовлюбленной и пустой тавтологией самоназывания, с повтором собственного имени, которое не совсем уже и собственное, ибо пребывает в залоге у «всех». «Я Никто» («I’m Nobody», 288), — заявляет о себе лирическая героиня с гордостью. Невидимость и анонимность ассоциируются в ее глазах с драгоценной привилегией свободы, с пребыванием вне поля общего внимания, социального досмотра, контроля, власти.

Смерть (Death). — Одна из вечных тем искусства, в сентиментальной беллетристике и поэзии XIX в. изрядно «заезженная». Весомость этой темы для Дикинсон определяется, впрочем, столько же влиянием литературной традиции, сколько присутствием смерти как физического факта и социального ритуала в ее обыденном опыте: «В провинциальном городке / У всех все на виду» (59/389). Смерть повседневно соприсутствует жизни, они и определяются одна через другую: «Жизнь — это смерть, которую мы растягиваем, смерть — это суть жизни» (Л. и Ф. Норкросс, п. 15).

Смерть — единственное, что не знает изменений (103/749), но сама она переживается как интригующая и пугающая метаморфоза. Переход от бытия к небытию — ответственный «эксперимент», участие в котором каждого человека неизбежно, а исход предсказуем и непредсказуем одновременно. В стихотворении 66/465 умирающая, а также свидетели последних мгновений ее жизни подстерегают многозначительную, «царственную» перемену, которая должна вот-вот произойти, но… в последний миг все заслоняет назойливое жужжание мухи в окне. Остается глубоко не ясно — то ли «мы» не опознали ожидаемого, то ли прекращение физической жизни и впрямь — все, что дано человеку в переживании.

В другом известном стихотворении (99/712) Смерть в образе галантного кавалера приглашает Даму проехаться в коляске. Свидание церемонно, но как всякая любовная игра заключает в себе возможность опасной непредсказуемости, от которой не гарантирует даже присутствие «третьего» — Бессмертия, сопровождающего пару в коляске на манер дуэньи. Путь их лежит сквозь теплую и шумливую суету жизни, через холодную обездвиженность временного приюта-могилы, далее сквозь «века» — в Вечность. Маршрут для всех одинаков, чего не скажешь о «путевых впечатлениях».

Сознание (Consciousness ). — Внутренняя инстанция, которая воспринимается одновременно как «ужасный незнакомец», посторонний соглядатай, тайный надзиратель и аналитик. Акт сознания и самосознания предполагает расщепление личности; поиск целостности не только не отменяет внутренних разрывов, но странным образом провоцирует их:

Театр (Theatre). — «Человеческое сердце — сцена для вечной игры» (741): во внутреннем театре своего «Я» каждый человек — и зритель, и актер. Он даже, пожалуй, и владелец театра, но на удивление безвластный, ибо не в силах ни остановить зрелище, ни даже изменить его характер.

Лирику Дикинсон ошибочно воспринимать как непосредственное излияние чувств, ее характеризует скорее режим драматической иронии, изощренной ролевой игры. «Когда я представляюсь как Посланница Стиха — я имею в виду не себя, а некую предполагаемую персону», — признает она в письме (Т.У. Хиггинсону, п. 4). У лирической героини действительно много личин, и она все время наблюдает себя «в роли», причем характер отношений с очередной «персоной» может трактоваться читателем с точностью до наоборот. Дикинсон откровенно наслаждается способностью принять и опробовать в воображении любую роль — жертвы и победителя, маленькой испуганной девочки и гордой императрицы, смиренной нищей и дерзкого мальчишки. Критики отмечают в связи с этим ее странную «нелюбовь» к исполнению некоторых грамматических правил английского языка, например, к использованию окончания «s» в глаголах третьего лица единственного числа. Эта привычная «ошибка» по-своему красноречива: благодаря ей описываемое действие воспринимается без связи с конкретным лицом и/или в сослагательном наклонении (под знаком игровой условности — «как если бы»).

Торг (Auction). — Дикинсон трезво сознает, что публикация, выход в пространство социального обмена и общения опосредованы актом продажи, превращением речи в товар:

Отказ унизить душу человека назначением цены, а жизнь — разменом не мешает ей довольно часто прибегать к метафоре торга. Так, в стихотворении 83/621 отношения лирической героини с Другим (Миром? Богом?) описываются в терминах невозможного торгового контракта: