Эмили Дикинсон - Стихотворения

Осень — также время плодоношения, и опять-таки для разных плодов она выбирает разные сроки: обычные жизни, подобно мелким яблокам, созревают единообразно скоро и так же скоро опадают, — есть, однако, и редкие «сорта», которые задерживаются на ветке сверх обычного, наливаясь изнутри невидимой силой. Их время — сверхъестественно длящееся лето бессмертия: «Лето Гесперид… долго длится» (125/1067).

Отречение (Renunciation). — Это специфическое мироотношение Дикинсон сознательно культивирует, называя «Пронзительной добродетелью» («piercing Virtue», 745). Под Отречением подразумевается, как правило, способность ценить в жизненном переживании качество, а не количество, — готовность удовлетвориться поэтому крохой опыта («Крохи — для малых ртов,/ Ягоды — для Малиновок», 95/690) или даже его ожиданием, воспоминанием, тенью. Парадоксальным образом, то, чем человек не владеет, осознается им тоньше и глубже, чем жадно присвоенная собственность.

Жизнь Дикинсон была в некотором смысле подвигом «отречения» и «воздержания»: ошеломляющий богатством смысл извлекался ею из жесткого минимума внешних впечатлений. К аскетической экономности выражения она тяготеет и в поэзии: ее стихотворения — как правило, четыре, шесть или восемь строчек, окруженные белым пространством, просторная немота которого по-своему не менее красноречива. Лаконизм и сдержанность провоцируют тем более активное, пытливое, рефлексивное отношение к слову со стороны читателя. У «отречения» обнаруживается, таким образом, помимо познавательного и нравственного, еще и эстетическое измерение.

Отчаяние (Despair). — Как крайняя форма боли Отчаяние в ряде стихотворений ассоциируется с провалом в ничто: это «Дыра», оттеняемая недостижимой далекостью Неба. Ничто не гарантирует от провала и падения, — постоянное ощущение крайнего риска сообщает остроту переживанию жизни:

Потеря / Победа (Loss / Victory). — Тема потери в поэзии Дикинсон имеет отчетливо метафизическое звучание; жизнь воспринимается ею под знаком благородного поражения, утраты, отсутствия, зияния. «Недостающее Все» («The Missing All») делает прочие жизненные недостачи «мелочными», даже смехотворными («Теряя все, спасаюсь я / От мелочных потерь», 129/985). Тем выше ценима ею в принципе присущая человеку способность обратить поражение в победу, нищету — в богатство, плен — в свободу.

Такой опыт дает ощущение торжества над вечной скуповатостью судьбы (1081), непредсказуемо-внезапной реализации всех жизненных возможностей разом: «Коль выиграю — о, салют! Колокола! И пушки бьют!» (26/172). Но торжество всегда призрачно, и ярче всего его переживает даже не сам победитель, а — издалека, по контрасту — тот, кто потерпел поражение:

К тому же в мире Дикинсон подлинная победа заведомо «приходит поздно» (95/690), когда ее непосредственный смысл уже утерян. Ее сладкий, но приправленный горечью вкус ощутим тем более остро, когда переживается «бескорыстно», чисто эстетически.

Поэзия (Poetry). — «Когда я читаю книгу и все мое тело холодеет, так что никакой огонь не может согреть меня, я знаю — это поэзия. Когда я физически ощущаю, как будто бы у меня сняли верхушку черепа, я знаю — это поэзия. Только так я могу определить поэзию. Разве есть другие способы?» (из письма Т.У. Хиггинсона жене, п. 15а). — Эти «определения поэзии», приведенные в раннем письме Хиггинсона, можно было бы воспринять как желание нарочно эпатировать корреспондента, если бы сам способ работы мысли — почти насильственное «сбрасывание» предельно конкретного с предельно абстрактным — не был для Дикинсон так устойчиво характерен. Поэтический смысл, как подсказывают предложенные метафоры, не живет в слове, а витает вокруг него и передается косвенным, но неотразимым образом, подобно «Аромату» или «Инфекции» (143/1261).

Поэт повторяет акт творения в миниатюре (49/307), состязается с природой и в иные, редкие, особо счастливые минуты готов даже оповестить о своей победе: