Эмили Дикинсон - Стихотворения

«Демиургическая» претензия поэта описывается у Дикинсон не без иронии: интонации самоутверждения и самоуничижения трудно различить. Вот, например, «определение поэзии», имеющее форму кухонного рецепта (191/1755): чтобы «изготовить» прерию («То make a prairie»), достаточно одного цветка клевера и одной пчелы плюс еще игра воображения, — недостаток пчел легко возместить, добавив воображения.

Правда (Truth). — Правда — «близнец Бога» (836). Как и Вера, она держится сама собой, без опоры и «без Костяка» (106/780). Другая метафора Правды — Равновесие (Balance) — состояние, отчаянно искомое и трудно находимое в мире, сотканном из парадоксов и противоречий. В отсутствие ясных ориентиров человек в познании Правды может надеяться лишь на внутреннюю интуицию, которая сравнима со стрелкой компаса: «Моряк не может видеть полюс, но знает — компас может» (Т.У. Хиггинсону, п. 3).

Правда проблематична не только как предмет познания, но и как предмет выражения: подобна молнии, она «ослепительна» и потому неуловима в обыденной речи. Куда более плодотворен путь поэтического иносказания: слово досягает цели «не в лоб — не враз», а «вкось» (slant) и «постепенно» (gradually, 131/1129). В таком случае познание и изъяснение правды становится источником эстетического удовольствия — синонимом поэзии: «Правда — такая редкая вещь, что говорить ее — наслаждение» (из письма Т.У. Хиггинсона жене, п. 15а).

Природа (Nature). — Природа для Дикинсон — заколдованный дом, в котором человек обитает привычно, но никогда не обживает вполне. По видимости, она простодушна и щедро дарит себя людям в многообразии зрительных и слуховых впечатлений (92/668). Они, впрочем, столь же просты, сколь и загадочны. Можно ли объяснить, почему «лягушки долгий вздох / В июне на пруду» (154/1359) так странно будоражит чувства и опьяняюще действует на воображение? Бережно-чуткое углубление в нехитрые впечатления, «почитание» («hallowing») их как способ извлечения из них смысла — приоритет природной лирики Дикинсон. Чем неуловимее природное явление — например «меняющийся вид холмов — / Тирийский свет среди домов —» (22/140) или призрачный оттенок, наблюдаемый «лишь раннею весною» (109/812), или ускользающий наклон света «зимою на исходе дня» (43/258), — тем острее переживается он как потенциальный знак, вызов познанию и поэтическому выражению:

Прилежный наблюдатель может застать Природу «без венца» (127/1075), «по-домашнему» неприбранной, — в эти мгновения она особенно близка человеку. Смелые метафорические переносы соединяют ее бытие с повседневностью быта. Природа предстает и прилежной домохозяйкой («Она метет цветной Метлой», 35/219), и пунктуальной гостьей («Тихо желтая звезда / На небо взошла, / Шляпу белую сняла / Светлая Луна», 185/1672), и матерью семейства, и нежной целительницей. В иных ситуациях, впрочем, она предстает пугающе чужой, высокомерной, почти враждебной.

Выясняя свои отношения с Природой, героиня Дикинсон легко ассоциирует себя с «малыми нациями» естественного мира, но и противопоставляет им себя: она воображает, каково быть Травой, или Сеном (55/333), или Пчелой (90/661), или — Камешком, безмятежным в своей бессознательности:

Манящий соблазн самозабвения, блаженной слиянности с природным ансамблем в конечном счете всегда отвергается лирической героиней ради муки и привилегии самосознания.

Сердце (Heart). — Разнообразие и насыщенность эмоционального («сердечного») опыта в поэзии Дикинсон тем более поразительны, что поводов к ярким переживаниям жизнь предоставляла ей, казалось бы, до обидного мало. Непосредственность и сила чувства не исключает, а предполагает присутствие в нем аналитического компонента, осознанности. Во многих стихотворениях акцентируется «просторность» Сердца, на котором Разум «паразитирует»: кормится из его (Сердца) припасов и тощает в их отсутствие (153/1355). Богатство и откровенность чувственного переживания жизни при почти совершенном отсутствии патетики и сентиментальности делают поэзию Дикинсон необычной на фоне преобладавшей в XIX в. лирической традиции.

Слава (Fame). — Дикинсон в жизни избегала известности, внутренне ясно сознавая себе цену, — позу нарочитого, вызывающего самоумаления она нередко использует и в стихах, и в письмах. Например, Т.У. Хиггинсону пишет: «Если слава принадлежит мне, я не смогу убежать от нее, если же нет — самый длинный день пронесется мимо, не заметив меня, и тогда я не получу признания даже у своей собаки. Лучше мне оставаться в моем низком положении» (Т.У. Хиггинсону, п. 3). Трудно сказать, чего больше в этих строчках — смирения или высокомерия. Слава, в глазах Дикинсон, — не цель и даже не средство: сама по себе она бессильна поднять личность над пропастью забвения («у Славы нет рук», 1531). Это может сделать только сам человек, притом не опираясь на костыль чужого мнения. Завоевать славу можно не иначе, как презирая ее (1240).