яшка казанова: три года

мой быт вполне смешно организован,
в нем нет ориентира на уют.
сегодня я живу у робинзона –
я робинзону пятницы кую,
все чаще, правда, по средам, но это
издержки лишней близости. дрожит
двухкамерная тесная планета,
кружась над бронной пропастью. во ржи,
где холден колфилд ловит ребятишек,
где фиби крутит «крошку шерли бинз»
мы будем петь. пронзительнее, тише,
нежнее, обреченнее, на бис
срываясь реже. «я ничуть не лучше,
чем тысячи, кто краше раз во сто...»
но – подоконник смело дождик лущит,
окошком глядя точно на восток;
оранжевых насестов благодушье
обломовское принимает нас,
и мне плевать, что я ничуть не лучше,
чем сотни тех, кто краше в тыщу раз.
2005/08/31

какую мне рифму пристроить к слову «тобой»
может быть, маленький город типа тобольска?
там поселиться, поклеить в квартире обои
новые светлые – миленько, но неброско.

или, как это свойственно мне, «та боль»?
сон у друзей на простынках, не мятых сексом,
резкой полное отвыкание от «домой мне»,
резкое полное привыкание к «по соседству»

непостоянному, рваному, дикому… или «бог»?
что может быть ближе к тебе по сути?
запертый в шкаф, мой надоевший любовник,
август швыряет футбольный с криком «пасуйте!»

я плохо играю. щиколоток хандроз
не позволяет мне двигаться слишком бойко –
сентябрь победил, румяный живой подросток!
кусками мозаики рифму ищу с «тобою»,

режу ладони осколками, будто кай,
«вечность» выкраиваю из серебра и ситца.
пью горячительное, чтобы остыть – помогает,
лижет желудок, рыжее, как лисица,

совокупление виски и табака,
жжет, самое нежное переводя в закладки;
свежая осень раскалывается по бокалам,
распространяя запах по комнате. сладкий

дурман духов дополняет мой натюрморт.
найдена рифма и тут же проглочена. мелом
мечено все в моей тесной тугой каморке:
коснись меня пальцами – останусь на пальцах...
2005/08/31

спрячь меня между пальцами, как наперсточник – шарик.
у меня не осталось бензина внутри ни капли.
жизнь – потешный вокзал, состоящий из провожаний
голубых вагонов с летящими особняками
за окном. очевидно, мой поезд без остановок,
опьянев от собственной скорости, жжет пространство.
курит опиум в тамбуре старенький казанова,
языком катая по нёбу десятки «здравствуй».
будто воспоминания, каждое из которых
в память врезалось так, как в плечо врезается лямка
бельевая, белая, шелковая. итогом
остается одно – сидеть себе и калякать.

одиночество – это, то что не сунешь в верхний
ящик письменного стола, отложив до завтра.
за окном корабли. корабли покидают верфи,
пополам переламывая путь от себя – на запад.
одиночество – это то, что не спрячешь в сумку,
не уместишь в бокале, даже добавив вермут.
я смотрю на кожу, любуясь ее рисунком,
состоящим из тонких переплетенных венок,
из дорожек, ведущих к сердцу по лабиринту –
вот пройти бы каждую, занять бы себя на годы,
а у самого пульса, у самой кромочки ритма
обнаружить ребенка теплого и нагого.

ты не спросишь, а я не отвечу тебе, пожалуй,
отчего так болезненно детство во мне икает.
жизнь – потешный вокзал, состоящий из провожаний
голубых вагонов с летящими особняками
за окном.
2005/09/01

и веки мои придут в норму,
и вены мои впадут в море…
все будет новым, таким новым,
ептвоюмать! по последней моде.

шарфик на шею петлей тесной,
жидкий шафран по глотку в глотку.
психую, жду результаты теста –
а вдруг удалось укусить локоть (?)

жестокость – как способ прослыть сильной;
железность – как способ простыть насмерть.
гарсон, принесите еще сидра,
побольше! ну что это? курам на смех!
2005/09/05

моей болезни полгода уже. она
ничем не лечится. воскликнет любой местный житель –
вода в округе чем-то заражена,
не пейте ее, пожалуйста, воздержитесь!

а я глотаю, себе обжигая грудь
(у этой воды есть привкус вина и сажи),
чтоб каждую ночь ночь вступала со мной в игру –
в молчанку. ну-ка, кто первое слово скажет?