Михаил Цетлин (Амари) - Цельное чувство

Хорошо нам летом жить,
Утром слышать птичьи свисты,
Жить да жить и не тужить,
В лес тенистый уходить,
Спать под шелест многолистый.

Травы мягкие растут,
Посмотри, как гусеницы
Целым тельцем вверх ползут,
Терпеливо ждут и ждут,
Чтобы бабочками взвиться.

Ткут воздушно паучки
Паутинки тонкой нити.
Тише, тише, башмачки!
Осторожней, каблучки, —
Муравья не раздавите.

Муравьев не легок труд:
Целый день, не отдыхая,
Там и тут, и там и тут,
Все ползут, ползут, ползут,
А куда ползут, не знаю.

Никогда я в жизни не забуду,
Сколько я еще ни проживу,
Это упоительное чудо,
Этот сон прекрасный наяву!

Буду помнить Книппер темный голос;
Южная в нем ночь и всплески волн.
Страстью, что страдала и боролась,
Умною он ласковостью полн.

Буду помнить Лилину я в Ане
(Диких роз колючий, нежный куст)
И слова великих упований
К Дяде Ване с девических уст.

Машу, нюхающую по-мужски,
Милых, грустных, бедных трех сестер,
Шуйского и Фокерата, Лужский,
Лет ушедших ряд в душе не стер.

И со мной. Вишневский, Ваш Антоний,
И с собой как малый груз влеку
Москвина — блаженного на троне
И его лукавого Луку!

Леонидов, пламенный Бурджалов,
Чувством меры полнящий гротеск.
Несравненный чародей — Качалов,
Коренева — глаз лазурный блеск!

Образов я всех не перечислю —
Что скажу, «волнуясь и спеша»?
Но о Вас, о Вас еще помыслю,
Станиславский, — общая душа!

О, первая нить молодой любви
От сердца к сердцу слегка…
Паутинку эту не тронь, не рви:
Она так тонка и легка.

Вот губы скривились в улыбку, чуть-чуть,
От смущенья в тот милый миг,
Когда возник, как сквозь легкую муть,
Просветленным — знакомый лик.

Она стала другая, совсем не та,
Что была так недавно, вчера.
О, как теплым дыханьем мягчит красота
Для счастливых слез, для добра,

Для всего, что бывает в жизни хоть раз!
Но навек остается в душе
Блеск дрожавших слез, свет сиявших глаз,
Напоенное счастьем саше.

То, что после глубоко, на самом дне
Запыленной и тусклой души,
Не выветривается все же вполне,
Благоухает в тиши.

И не знаешь, как быть средь забот и дней
С даром слез, обретенным вновь.
«О, Боже, что сделал я с жизнью моей?
Зачем не хранил любовь!»

Снег падал на руки и лица,
Мягко слепил глаза,
Сверкал, ложась на ресницы,
Как алмазная слеза.

И казался взор осветленным
От напудренных снегом волос
И теплым и благовонным,
Как от белых душистых роз.

Становился воздух морозный, —
И земной красотой дыша,
Трепетала в дрожи предслезной
Умягченная счастьем душа.

И губы коснулись нежно
(Поцелуй был сдержано-скуп)
Холодка и влажности снежной
Дрожащих от счастья губ.

И выпили, как росинки
На утренних чистых цветах,
Растаявшие снежинки
На этих холодных устах.

Гусеница, будущая бабочка,
Что ты знаешь о своей судьбе?
Ты уснешь, запеленавшись коконом,
Но проснуться легкою, сияющей
Бабочкою суждено тебе.

И душа моя освобожденная,
Средь эфирных, голубых полей,
Вспомнит ли, как бабочка о гусенице,
О другой, о вялой, спавшей коконом,
О слепой, земной душе моей?

Что я унесу в своем сердце и с чем я уйду?
На что оглянусь на мгновенье в последнем бреду?

Насытившись всей красотою земною уйду,
Нетленной, священной ее красотою — уйду.

Со всем, что приснилося людям в блаженном чаду
Мечтавшим о чуде, о вечности в райском саду.

И с тем, что открылось нам, — знак побывавших в аду,
Ожог его пламени! — если теперь я уйду.

В мечтанья погруженная однажды,
Я вспомнила о том, как Теокрит
В стихах проникновенных говорит
О сладостных годах, из коих каждый
Несет дары для смертных. Сердце, жаждой
Античной красоты полно, горит.
А взор, слезами омраченный, зрит
Ряд горьких лет, чьей скорбью вечно стражду.
Вдруг чувствую — похолодела кровь —
Что призрак, за спиной моею стоя,
Схватил меня за кудри. Вновь и вновь
Пытаюсь вырваться. Но властно: «Кто я?»
Он спрашивает. — «Смерть», шепчу, — «Пустое»,
Звенит ответ, «не Смерть я, а Любовь».