Михаил Цетлин (Амари) - Цельное чувство

От уютной лампы мирных бдений,
Перед тем как отойти ко сну, —
Чтоб вздохнуть сырою тьмой осенней,
Подходить к раскрытому окну.

«Нонушка, Муравьева,
Мурашка!
Скоро ль будут готовы
Чайные чашки?
А ты, Катюша,
Послушай!
Что же ты на вечер
Пришла в охотничьих сапогах?
Посмотри, как милая Визинка
Разрядилась, просто страх!
И Лизхен, Лизанька!
Надо бы открытые плечи,
Белое бальное платье.
Ах, Катюша, вечно проказница
Катя, Смешная такая!
А еще княгиня Трубецкая,
Придворный муж,
И по рождению к тому ж
Француженка…

Завалишин считает лишним,
Не придет!
Ну что же, Бог с ним, очень рады,
Мы для него ведь аристократы,
А он плебей, народ!»

Ивашев пришел во фраке,
Целует дамам руки,
Стараясь не замечать,
Что не светской, любезной скуки
На этих лицах печать,
А привычной заботы знаки.
Стараясь не замечать,
Что не очень свежи фраки
И что старость идет, как тать.
Стараясь не замечать
И главное не молчать,
А так, как раньше в гостиных,
О пустяках невинных,
О слухах, о сплетнях старинных
Болтать, говорить, отвечать.

Полупоклоны,
Полунамеки,
Шепот салонный,
Ропот далекий.
Так же все было,
Было когда-то,
Сердце забыло…

Семисвечник святой мечты
С просветленной, чистой душою
Зажигаешь под праздник ты.
О, наверно, светлы такою
Неземной, иной белизною
В книге мира под божьей рукою
Неисписанные листы!

Ты всегда говоришь: «борух».
Это значит: «благословенно».
Всюду божий, праведный дух.
В мире все нетленно, священно.
Я ж забыл про слово «борух»,
И мой дух стал скуден и сух
В обезбоженной, скудной вселенной.

И плоды, и хлеб, и вино —
Все до маковой, малой росинки,
Все молитвою освящено.
Шепчешь, шепчешь слова без запинки,
Воду пьешь иль вино — все равно!
Если только опустишь на дно
Нард душистый — молитвы крупинки.

Десять заповедей мезузы
Освящают в жилище вход.
Запрещенья, путы и узы,
Сколько мелочных вечных забот!
Но средь бурных, великих вод
Не от этого ль тяжкого груза
Твой корабль не тонет — плывет?

Не задул, не задул твоих свеч
Бурный ветер, ветер гонений.
Мог он только их ярче разжечь:
Все звучит, звучит твоя речь,
Все горит и горит твой гений.
Не пришло еще время лечь
Для глубоких отдохновений.

Пасха, Пасха, накрытый стол,
Скатерть чистая, светлые лица
И для деда кресло-престол,
Чтоб за трапезой петь и молиться…
Я забыл, отвернулся, ушел.
Горький «морейр» и острый рассол —
Детских образов мне вереница.

Семисвечник, гори, светись.
Наклонись над книгою вечной,
Там вначале гремит «брейшись»
Громовой красотой бесконечной.
Каждый день недели молись.
Жизнь, гори, прояснись, просветись,
Как светильник святой семисвечный.

Ты родина ль великого Адама,
Не прежняя, другая, злая Польша?
Он не поверил бы. «Нет, бред Бэдлама, —
Сказал бы он, — лжи не придумать больше!»

Он был певцом, пророком, пилигримом.
В его мечтах Польша была Мессией…
И вот она, гонимая, к гонимым
Безжалостна! И делит стыд с Россией.

Адам, Адам! Ты, спящий там в Вавеле,
Венчающем прекрасный древний Краков,
Когда б проснулся ты, о, неужели
Спокойно б ты смотрел на грех поляков?

Нет, бросился бы ты под колесницу,
Которая чужих, но слабых давит.
Или простер, как властелин, десницу,
Чтоб удержать коней и тех, кто правит!

О, мой народ! Опять година скорби.
Прибавишь к старым ранам снова раны.
Но не погибнешь ты: ведь в бедной торбе
Странника-торгаша есть талисманы.

Те талисманы — вера, сила духа.
Они — ковчег твой среди злой стихии.
И явственен для внутреннего слуха
Призывный рог незримого Мессии.