Михаил Цетлин (Амари) - Цельное чувство

И только трое в целом Божьем свете
Услышали звучанье этих слов:
Ты, я, да Он. Карающе-суров,
Один из нас — то был Господь — ответил.
Исчез видений мир, что был так светел.
И образ твой окутал тьмы покров.
Лишь сознаешь, людское поборов,
Какая сила в Божьем есть запрете.
Людские были б не страшны угрозы!
Моря ведь не зальют любви, и грозы
Ее не сломят. Над громадой гор
Сомкнем мы руки. Если б вспыхнул воздух
И небеса разверзлись, даже в звездах
Найдет родную душу верный взор.

О сердце, что горишь во мраке бессердечий,
Ничем не схожи мы: ни даром, ни судьбой.
И духи, что следят обоих нас с тобой,
Глядят, удивлены непостижимой встречей.
Трепещут крылья их и сторонятся плечи.
Ты создан, чтоб царить над пышною толпой.
Безвестный же певец, я — менестрель слепой,
На празднество твое попавший, незамечен.
Скажи, что до меня тебе? Ты смотришь вниз
На странника-певца с твоей высокой башни,
Пока я, прислонясь плечом о кипарис,
Тяну во тьме напев унылый свой всегдашний.
Ты чужд мне, как земле чужда в величье твердь.
И жребий наш сравнять сумеет только Смерть.

Великосветской музы слыша зов,
Ты блещешь в замках между пар, под звуки
Певца, средь пляски, разомкнувших руки,
Ушедших в слух, забыв про ход часов.
Зачем приходишь ты поднять засов
Жилища мрачного, приюта скуки?
Меня к веселой приобщить науке
И к отзвукам небесных голосов?
Здесь гнезда сов. Летучие здесь мыши
Кружатся под навесом ветхой крыши.
К чему тут лира звонкая? Молчи!
Увы! чем звуки слаще, совершенней,
Тем горше отзвук злых опустошений.
И кто-то плачет горестно в ночи.

Я сердце тяжкое подъемлю к небесам
Торжественно, как встарь Электра пепел урны
Вздымала. Устремив мой взгляд в твой взор лазурный,
Я пепел чувств моих вручаю тебе: сам
Узришь, какая скорбь нагромоздилась там.
Хоть рдеет всё еще в золе огонь пурпурный
И может вспыхнуть он, лишь страсти ветер бурный
Дохнет. Но пламень свой я вечной тьме предам.
С презреньем растопчи мой пепел, друг суровый!
Чтоб искры, залетев на смоль твоих волос,
Не жгли их, несмотря на твой венок лавровый,
И сердце мукою моей не обожглось.
Пускай в страдании душа моя окрепла,
Но в сердце у меня теперь лишь груда пепла.

Хотя бы ты ушел, мне суждено судьбою
Дышать в твоей тени. С тех пор, как мой порог
Ты раз переступил, мой гордый дух не мог
Уйти в свой скрытый мир и быть самим собою.
И если руку я, под твердью голубою,
Ликуя, окуну в лучей живой поток,
Ладонь мою пронзит мучительный ожог, —
Сознанье, что она не стиснута тобою.
Нет бездны, что могла б нас разделить вполне.
И сердце я твое в моем всё глубже чую, —
Что бьется за тебя и за меня вдвойне.
Ты растворен во мне, как виноград в вине.
И если о себе порой мольбу шепчу я,
Бог слышит имя то, что затаил мой дух,
И в каждой зрит слезе, как плачу я за двух.

Лик мира словно изменился весь
С тех пор, как ты, пройдя неуловимо,
Из бездны смерти силой херувима
Меня исторг. И я, оставшись здесь,
На новый лад любви начавши песнь,
Живу тобой поддержана, любима.
Страданьем крещена, прошла ль я мимо
Той чаши слез, которою нас днесь
Бог причастил любви? И в этой чаше —
Вся сладость жизни. Дальние брега
Близки, лишь ступит там твоя нога.
И станет край чужой страною нашей.
Ведь даже песня тем мне дорога,
Что имя в ней твое звучит — всех краше.

За золото и пурпур твоего
Нетронутого сердца, благородный
Мой друг, за дар твой царственно-свободный,
Что дам взамен? Ужели ничего?
Вот ты открыто положил его,
Чтоб я взяла, коль это мне угодно.
О, не считай меня скупой, холодной,
Неблагодарной! Нет, но до того
Бедна вся жизнь моя и так бледна…
От слез бессчетных выцвела она.
И в изголовье положить неловко
Ее тебе, как старую циновку.
Уйди! Она годится, может быть,
Чтоб на нее ты мог хоть наступить.