Иван Рядченко - Время винограда

19
Никуда от чувств не деться.
Гуси водят хоровод.
По смешным дорогам детства
Ваня с прутиком идет.
Тут следил, дышать не смея,
за полетом мотылька.
Там на длинной нитке змея
запускал под облака.
Край родной! Душа наружу.
Только отзвуки в груди.
Здесь хотел украсть он грушу…
Побыстрее проходи!
Проходи скорее, память,
мимо стареньких ворот,
где берет девчонка пламя,
возвращает горький лед.
Проходи!
Весна отпела,
кончен синих рек разлив.
Проходи!
Какое дело
нам до чуть раскосых слив?
Образ временем уменьшен.
Сорняками луг порос.
Мало, что ли, в мире женщин?
Мало, что ли, в мире кос?..
Обойди тот сад — и крышка,
прежний образ обойди…
Но, как пойманный зайчишка,
сердце мечется в груди.
Молодой и крепконогий,
обогнешь ты по пути
шар земной…
Но нет дороги
эти груши обойти.
Лунный вечер.
Снег искрится.
В избах лампочки дрожат.
Словно крылья синей птицы,
тени долгие лежат.
Все дремотно под луною.
Скрип шагов смывает тишь.
Глухо слышно за спиною:
— Может, все же погодишь?..

Обернулся.
В белой шали,
в полушубке на меху
подошла…

И замолчали
паровозы на бегу,
водопады меж нагорий,
грозы в летней стороне,
замолчали штормы в море,
пушки смолкли на войне.
Стихло все, чтоб в мирозданье
слушать истину и ложь…

Повернул лицо он к Тане.
— Здравствуй, Таня. Как живешь?
Ты мне, может быть, ответишь,
молодой товарищ врач:
ты нас лечишь иль калечишь?
Только, Таня, чур, не врать!

Таня, губы сжав упорней,
прислоняется к столбу.
Гневно стрелки темных молний
раскрыляются по лбу.
Свет плывет.
Искрится воздух.
Где-то дремлет воронье,
и гуляет эхо в звездах
от дрожащих слов ее:
— Я гляжу — ты словно небыль,
сказка прожитых минут.
Слишком долго ты здесь не был.
Ты отвык, что здесь не лгут…
Что ж, я вовсе не в обиде.
Время жаждет перемен.
Где жена твоя?
В Мадриде?
Или здесь твоя Кармен?..—
Ваня тронул шаль рукою.
Не хватает нужных слов.
— Кто сказал тебе такое?
— Муж мой. Дмитрий Шинкарев.

Пусть окутывает дымка
даль, которой дорожил,
где остряк, курчавый Димка
рядом жил, с дроздом дружил,
запускал бумажный планер,
охранял тебя в бою —
он твою святую память
переплавил в боль твою.
Он убил твои мечтанья,
он всадил в былое нож…
— Ты ответь,— сказала Таня,—
это правда или ложь? —
Ваня вдруг услышал странный,
никому не слышный гром —
показалось:
все вулканы
оживают в нем самом.
Тучи пенятся кудряво,
раскаленный сыплют град.
Боли медленная лава
растекается до пят.
Долгий дробный грохот града.
Гул моторов.
Гром гранат…

Он ответил:
— Это правда.
Я в Испании женат.

Наши взрывчатые годы,
увлекающая даль…
Донкихоты, донкихоты,
вас поистине мне жаль!
Над наивной вашей ролью
потешается родня…
Но, быть может, с большей болью
вы жалеете меня?
Может статься, вы нам — судьи.
И пронзает вас мороз
оттого, что в мире люди
не умеют жить без слез…
— Молодец, ответил прямо! —
усмехнулась Таня вдруг.
Показалось — ожил мрамор
белых губ и темных рук.
Влажный блеск прикрыла шалью —
забирают слезы в плен.
— Что ж, коль так… я все прощаю,
счастлив будь с твоей Кармен!

И еще виденье шали
не исчезло без следа —
паровозы закричали,
зазвучали поезда,
водопады меж нагорий,
грозы в дальней стороне.
Зашумели штормы в море,
злые пушкп на войне.
И пошел по бездорожью,
продолжая свой поход,
между правдою и ложью
курский Ванька Дон-Кихот.
А наутро, в белой дымке
встретил Димку на тропе,
тихо высказал не Димке,
а как будто сам себе:
— Ты меня повсюду бойся.
Ты украл любовь мою.
Не встречайся, Димка, больше —
или я тебя у бью!

20
Нет, нам не птички на опушке,
в чьем крике кроется беда,
а пушки — черные кукушки —
считали смерти и года.
Их арифметика звучала
куда фатальнее для нас.
Со счета сбившись,
все сначала
вдруг начинала в страдный час.
Крутила танго радиола.
Заводы плавили металл.
Но в знойном небе Халхин-Гола
уже иной июнь витал.
Холмы хасанские. Равнины.
Лед у гранитных берегов.
Как в тихом фильме, белофинны
вдруг возникали из снегов.
И из войны в войну, став "асом,
всегда среди смертей и ран,
летал по самым дымным трассам,
как заколдованный, Иван.
Но грянул громом нестерпимым
фашистский кованый сапог…
Уже майором Ваня Климов
на Южном фронте принял полк.
Опять горел, горел и падал,
из окруженья полз к своим,
все семь кругов войны и ада
прошел, оставшись невредим.
Он потерял друзей немало,
освобождая города.
И вот сквозь битвы и года
на плечи званьем генерала
упала трудная звезда.