Пауль Целан - Говори и ты

В реках на север от будущего
я закидываю сеть, а ты её,
мешкая, наполняешь
тенью, которую написали
камни.

Твой бодливый от бдения сон.
С двенадцать раз винто-
образно в его
рог врезанным
следом от слова.

Последний удар, наносимый рогом.

В от —
весной, узкой
расщелине дня вверх
на баграх идёт переправа:

она — проводник
тому, что прочитано раной.

Вытравлено твоей
речи лучевым ветром
пёстрое пустословие на-
житков — сто-
языкий само-
стих, исстих.

Вы —
момина — просверлен,
свободен
путь между человеко-
подобными
кающимися снегами {19} 19 Кающиеся снега — конусообразные, наклонные образования из плотно слипшегося, многолетнего снега (фирна) на горных вершинах, получившие своё название из-за сходства с фигурами кающихся монахов. , к
гостеприимным
ледниковым столам {20} 20 Ледниковый стол — плоская глыба, стоящая на ледяной колонне на поверхности ледника. Ледниковые столы образуются потому, что камень защищает лёд, на котором покоится, от солнца. и пещерам.

Глубоко
во времени трещине,
рядом
с сотами льда
ждёт, кристалл дыхания,
твоё непреложное
свидетельство.

Годный для пения остаток — очертания
того, кто сквозь
серповидные письмена пробился беззвучно,
в стороне, на снежном месте.

Вихрится
под бровями —
кометами
толща взгляда, к
ней устремляется сердце, спутник,
затемнённый и крохотный,
с вовне
уловленной искрой.

— Без права голоса, сообщи, губа,
о том, что нечто ещё происходит
неподалёку.

Под кожу рук мне вшито:
руками утешенное,
твоё имя.

Когда я замешиваю комок
воздуха, нашу пищу,
его заквашивает
слабое тление букв из
безумно-раскрытой
пóры.

Глория {21} 21 Глория — ореол, оптическое явление, вызванное дифракцией света на облаках, когда наблюдатель, стоя, например, на вершине горы спиной к солнцу, видит свою тень на облаке в венце света. Также, глория — древний христианский богослужебный гимн от gloria (лат.), «слава». пепла позади
твоих сотрясённо-сплетённых
рук у развилки на три стороны.

Понтийское Однажды: здесь,
капля,
на
утонувшей лопасти от весла,
глубоко
в окаменевшей присяге,
оно зашелестит.

(На отвесном
тросе дыхания, тогда,
выше, чем сверху,
между двух узлов боли, пока
белая
татарская луна карабкалась к нам,
я зарывался в тебя и в тебя.)

Глория
пепла позади
вас, на три стороны,
руки.

То, что перед вами, с востока, вы-
пало жребием, страшно.

Никто
не свидетельствует
за свидетеля.

Целая нота:
из-под боли вступает виолончель:

силы тяги, ступенчато восходящие в противо-
небеса,
катят невнятицу перед
линией схода на посадку и к выезду,

вечер,
подъём по которому позади,
полон лёгочных разветвлений,

два
дыхательных облака дыма
роют яму в книге,
раскрытой шумом в висках,

что-то становится правдой,

двенадцатикратно накаляется
то, во что метко попали по ту сторону стрелы,

черно-
кровная пьёт
чернокровного семя,

всё — меньше, чем
оно есть,
всё — больше.

Большой, раскалённый свод
с вовне —
и долой —
рвущимся роем чёрных светил:

в окремневшем лбу овна
я выжигаю этот рисунок между
рогов, там,
где в пении извивов
срединная мякоть сгустившихся
сердце-морей набухает.

В
лоб чему бы
он не смог броситься?

Мир сгинул, я должен тебя нести.

Ты была моя смерть:
тебя мог я держать,
когда всё ускользало.

Разобранные на лом табу,
и мигрантство между ними,
во влаге миров, в
погоне за значением, в
от значений
побеге.