Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 2

Я спас изможденного тела
В подвале прогнивший ларец,
Душа ж улететь не хотела
В лазоревый Божий дворец.

Ее пригвоздили чекисты
Заместо Распятья на гроб
России, страдалицы чистой
И жертвы восставших утроб.

Ее утопили советы
В равенства смердящего лжи,
В нее, оборвав эполеты,
Свободы всадили ножи.

И вот почему на чужбине
Плетется печальная тень,
И вот почему без святыни
Живу я в ликующий день!

Богохульники и звери
Много парчевых поверий
В Боженькином тронном зале
Заплевали, растерзали
По невежеству, должно быть,
И по сатанинской злобе,
А над дивною парчой
Полунощник со свечой,
Брат-отшельник и поэт,
Просидели много лет,
Много-много – и не счесть,
Ткать пришлось им, ткать и плесть,
И слезами поливать
Изумрудную печать
Тайны несказанно-странной,
Еговою повдыханной
В словом избранную грудь,
В сердца чистый изумруд!

Не хотите – и не надо,
Слова пьяная менада
Отрезвилась, видя чудо,
Два уродливых верблюда
Труп Фантазии стокрылой
От свободы свинорылой
В сердце отвезут Сахары,
И для отрезвленной хари
Мир погибнет этот старый,
А животная Медуза
На алтарь воздвигнет пузо
Уравненного скота!
Что же, пусть, нам всё едино,
Сердце у поэтов – льдина;
Песни бедного Франциска,
Мудрость нежного Христа, –
Это солнечного диска
Отпылавшие уста.

Мы не сами песни пели,
От затейливой купели
До могилы гнилоротой
Он ударной правил ротой;
Царь ритмических мгновений,
Идеальных помышлений,
Воль смятенных Государь,
Мироздания Звонарь.
И послал Он нас туда,
Океанские суда
Душам где еще нужны
Для вселенской глубины,
Где живут не для сумы –
Будем славословить мы,
Где лохмотия – не цель,
Там Орфеева свирель
На равенства экорше
В исстрадавшейся душе
Плащ набросит из шелков,
Небылиц святой покров!

В расписанном рукою Рафаэля
Дворце убогая стоит постеля,
Таков был Провидения вердикт –
Пятнадцатый лежит в ней Бенедикт.

В агонии Петра святой наследник,
Ледяный Смерть набросила покров,
Вокруг него Великий Исповедник,
Племянники и плеши докторов,

Вокруг пурпуровые кардиналы
И нобилей испанский силуэт,
Откуда-то несутся месс финалы
И шорохи последних эстафет.

Бледней, чем алавастровый Спаситель,
В пуховиках дрожит Святой Отец.
Свершается. Отходит утешитель
Полумиллиарда раненых сердец.

Великий Исповедник, как над Чашей,
К Нему склонился плачущим лицом:
– Святой Отец, благословите ваших
Скорбящих родственников пред концом! –

И умирающий, не раскрывая
Уже навек отяжелевших глаз,
Как ото льда повиснувшая вая,
Что по снегу зимы чертит наказ,

Сложил три пальца ледяных и синих
И что-то на подушке начертил;
И снова, как вопьющего в пустыне,
Глас Исповедника вдруг повторил:

– Святой Отец, друзей и приближенных,
Испытанного кормчего лишенных,
Перед концом своим благословите!
Владыка Церкви Божьей, вы не спите?! –

Но только вздрогнули чуть-чуть три пальца
И легкий-легкий отозвался вздох,
Что вряд ли затуманил бы зеркальце
Иль шелохнул ковылевый пушок.

И в третий раз, совсем уже без веры
Прелата прошептал дрожащий рот:
– Святой Отец, страдающий без меры
И мира алчущий благослови народ! –

Вдруг несказанное свершилось чудо:
Глаза открылись мертвого Владыки,
Как два блестящих, дивных изумруда,
Не старческие были в них языки,

Неземным пламенем они горели,
Не крохотное тельце, как малютки,
Вдруг поднялось и село на постели
И озирало всех с величьем жутким,

А пастырь католического Рима,
Первосвященник церкви мировой,
И зашуршали вдруг два серафима
Незримо крыльями над головой,

Торжественно для таинства ожившей,
Потусторонним светом озаренной,
И дланию, иероглифы чертившей
Мистерии, еще не разрешенной,

Могучий крест он изваял три раза
Перед собой в предутреннем тумане,
И с уст благословляющая фраза,
Рожденная в оливках Гефсимана,