Екатерина Михайлова - Игровая комната. Книга стихов

Не от лёгкой руки, не от широкого там затылка,
не с недостатком секса и не с избытком сил.
Стихи рождются так же, как корабли в бутылках:
возьми мусор, добавь клея и потряси.

Из пластиковых пакетов, бычков и сырой земли
получаются разные странные штуки.
Иногда — корабли.

есть какая-то особая красота
в засохших розах, прошлогодних открытках,
старых чёрно-белых фотографиях,
записях голоса на кассетах
никто-не-помнит-сколько-летней давности,
записках сиюминутного значения —
«привет»
«прости»
«выздоравливай»
«после школы ко мне приходи»

это хроники происшествий,
пожелтевшие газетные вырезки
с репортажами из горячих точек;
это хроники катастроф —
«твой отец сказал мне больше не появляться
на пороге вашего дома»
«дочь, а вдруг ты выскочишь замуж»
«молоко
сыр
сметана
хлеб»

две общих тетради, исписанных
чужими стихами и песнями про свободу,
дневник в тёмно-синей обложке
(второй сгорел — наверно, в пожар).
мы выжили, но остались калеками;
есть какая-то особая радость
в том, чтобы звонить друг другу ночами
и не выбрасывать
сухие цветы.

«С любимыми не расставайтесь...»

Боги знают, в каких морях, у каких штурвалов он стоял, пока ты распускала, ткала, вышивала; получала весть — и немедленно оживала, вспоминала, как смеются и говорят. А потом — соблюдала снова манеры, меру, в общем, всё как и полагается, по Гомеру; было плохо со связью, значительно лучше — с верой, что, по правде, не разделяют людей моря.

Долетали слухи о сциллах, огромных скалах, о суровых богах, о том, как руно искал он; ты ткала и пряла, ты шила и распускала, на людей привыкала не поднимать ресниц. И узор становился сложнее и прихотливей — из-под пальцев рождался то зимний сад, то весенний ливень; зажимала нити в ладонях своих пытливых — и они становились цветами, чертами знакомых лиц.

...Сколько раз жёлтый диск в воду синюю окунулся, сколько раз горизонт зашипел, задыбился и всколыхнулся; в это трудно поверить, но он наконец вернулся — он ступил на берег, и берег его признал. Он — не он, в седине и шрамах, рубцах, морщинах, он — с глазами, полными тьмы из морской пучины, — он спросил у людей: приходили ли к ней мужчины, он спросил у людей: принимала ли их — она?

И в глазах людских он увидел — страх, и печаль, и жалость; «Вышла замуж? Позорила имя моё? Сбежала?» — «Нет, живёт где жила, чужих детей не рожала; нет, не принимала, все годы была верна. Прежде, правду сказать, женихи к ней ходили стаей, — но уж десять лет, как навещать её перестали: не ходить бы и вам — она вряд ли кого узнает, кроме ткацких станков да, быть может, веретена».

«Что вы мелете? Я иду к ней, и не держите». — «Там, где жили вы — не осталось в округе жителей; вы и сами, правитель, увидите и сбежите — что ж, идите, так и случится наверняка. Двадцать лет вас жена любимая ожидала, всё ткала и пряла, и шила, и вышивала, — и за долгие годы негаданно и нежданно превратилась в огромного паука».

«Да, теперь она — о восьми ногах, — в ритуальном танце этих ловких ножек храбрец не один скрывался; уж она своё дело знает, не сомневайся... впрочем, к ней-то — кому бы, как не тебе, сходить? Та, кого называют Арахной — и мы, и боги, — слишком многих встречала в сетях своих — слишком многих. Только ты, Одиссей, герой, только ты и мог бы этот остров от мерзкой твари освободить».

чья-то женщина, чья-то девочка, чья-то дочка,
чья-то точка не-отправная — и чья-то точка
невозврата;
чьи-то мурашки по позвоночнику,
чей-то ад.
у меня — ничего, кроме взглядов твоих оленьих,
ни кола, ни двора, ни права
касаться твоих коленей;
но
я живу с тобой,
живу с тобой в одно время, —
я богат.

у меня — ничего, кроме слов и крепкого чая;
ты уйдёшь через час, тебя кто-то опять встречает,
твой бумажный кораблик
на чьих-то волнах качает —
только я,
только я не чета им, и я ни черта не сдался,
если здесь и бывает шанс — у меня все шансы:
я умею с тобой,
умею с тобой смеяться, —
ты моя.

Я — Брут, и ты — Брут.
Мы сядем на поезд, поедем в Бейрут.
Там не будем нуждаться ни в чём, ни в ком,
потому что он в рифму и далеко.