Екатерина Михайлова - Игровая комната. Книга стихов

Он спокоен, улыбчив, гостеприимен —
очевидно, его настиг
тот же самый покой; можно смело наклеить стик
«мой хороший знакомый», «друг»;
рассказать, как легко оказалось его простить,
как ей нравится жить одной,
как царевне в башне,
как гуляет сама по себе,
как ей нравится этот стиль.

Но, когда он её обнимет,
её вдруг начнёт трясти
мелкой дрожью — как на морозе
в одной рубашке.

Ей-то слышно, как стены падают,
в ворота вламывается орда,
как цунами сметает целые города,
как орут сирены и бабы — «пожар! пожар!», как
в Венеции поднимается к крышам домов вода,
как шуршит рукав у маньяка,
предвкушающего удар, —

а она повторяет отчаянно:
да,
да,
да.

Никого не жалко.

Ей нравится прыгать с разбега
в холодный северный водоём.
Ей нравятся те, у кого тяжела рука.
Она не боится боли;
её болевой приём
бодрит, как глоток воды из чистого родника.

Где сыщешь того, кто хотел бы остаться с ней?
Спроси, что ей нравится — будешь и сам не рад.
Она не боится ни крыс, ни пиявок,
ни пауков, ни змей,
ни стаи голодных собак последи двора.

Она не боится быть замужем за никем:
ей нравятся перемены, и ветер, и дрожь огней.
Её одиночество бродит на поводке
из дома в дом, прирученное, за ней.

Она не боится силы, а силе метит в ученики;
не боится, что небо однажды
разверзнется над головой.

А только того, что он просто придёт,
и коснётся её руки,
и скажет:
«Ну ладно, хватит.
Пойдём домой».

ничего не проси —
пускай ты растеряна и тревожна,
пусть земля из-под ног уходит и меркнет разум;
потерпи, казак, пока весна привычно и осторожно
двести двадцать вольт вливает тебе подкожно, —
и тепло настолько, что даже можно,
не заходя домой,
отдать ему всё и сразу.

ничего не проси,
тем более — просто нечего;
с вами всё уже было,
хорошо, если позвонит ещё на неделе,
а тем более, видишь, какие сегодня
проблемы с речью, —
ничего не проси, не порть этот чудный вечер;

разве что —
обними меня крепче,
обними меня крепче,

лучше — до характерного хруста
в шейном отделе.

Было столько света — видно и из-под век —
между нами, — в ладони не уместить,
не сложить в альбом.
Думала, это праздничный фейерверк,
а оказалось, это я всё билась о стену лбом, —
и сыпались искры, яркие как огонь,
весёлые, как игрушки из подарочного мешка.
Ложись-ка спать, не слушай весь этот гон
и не трогай меня —
ужасно болит башка.

Механизм — надёжный, отлаженный, заводной, —
там, где раньше, по ощущеньям, была душа.
Всё в порядке — в порядке, да, заведённом мной;
я тебе его не советую нарушать.

Всё в порядке: минуты складываются в дни,
а весна, несомненно, следует за зимой.
Я сменила номер, чтобы ты не звонил,
я сломала все пальцы, чтоб не звонить самой.

И не трогай меня, и не открывай меня,
не напоминай, что были с тобой близки:
мало ли какая железная шестерня,
мало ли в какие крошечные куски.

Что тебе рассказать о тех, кто тревожит гладь
океана — и кто скрывается там, на дне?
Всё, чем я владею, нетрудно тебе отдать, —
о тебе мои песни при золотой луне,
о тебе мои песни, трепетны и горьки,
я пою одному тебе, о тебе одном —
и с улыбками в волны бросаются моряки,
и, спастись не пытаясь, сами идут на дно.

Что тебе рассказать о том, как ложится тень
корабля на ребристые спины проворных рыб?
Я ведь знаю цену любви у земных людей —
ты бы стал весёлым и ласковым до поры,
называл меня самой близкой и дорогой,
приучал к теплу, увлекал, за собой манил, —
а потом оставил, спутал меня с другой,
безголосой, но с цветом глаз и волос — моим.

Что тебе рассказать о том, как тонка, нежна
белоснежная пена на гребнях больших валов?
Если бы я тебе, любимый, была нужна —
ты меня отыскал бы, пришёл бы ко мне на зов.
Я сидела одна вечерами на берегу,
где булыжник до белых мозолей волной истёрт;
я забыла покой своих голубых лагун,
я забыла весёлые игры своих сестёр.