Екатерина Михайлова - Игровая комната. Книга стихов

Это не он удивлялся — «зачем тебе эти войны»,
предупреждал: «Осторожно,
много летает стрел»;
мальчик, который спрашивал:
«Что же тебе так больно,
кто же тебя вот так до меня успел?»

Где он, который шептал тебе
самой тяжёлой ночью:
«Не забывай — моё сердце бьётся в твоей груди»?

В очередь, сукины дети, в очередь, в очередь;
следующий на забвение — подходи.

Здравствуй, Новый Год, проходи сюда.
Что ты, нет, не рано — уже среда.
Доставай шампанское, режь салатик;
этого добра
нам сегодня хватит.

Ты опять пришёл — разгребать бардак,
объяснять наглядно, кто друг, кто — так.
Кто вписался, кто выбыл на повороте.
Кто со мной, а кто
просто был не против.

Расскажу стишок, доставай мешок.
От твоих подарков — культурный шок,
не хватает слов моей рiдной мовы.
Ну зачем
каждый раз
ты настолько новый?

Ну да, в голове и в карманах — один ветер,
а в сердце — бескрайняя ледяная степь.
Прости, что сидела на твоём табурете
и, что там, — изрядно помяла твою постель.

Что висла на шее, что не давала тебе прохода,
что сентиментально запоминала любой пустяк.
Прости, что на целых три с половиной года
я задержалась, дружок, у тебя в гостях.

Что я — это, в общем, я, и другой не стала.
Что мне было легче прощать тебя, чем терять.
Что я не такая, что я со своим уставом,
тем более — мне и не место в монастырях.

Что у меня — к тебе?
Ничего; просто было нам по пути.
Несколько слов, пара случайно раскрытых тайн.
«Напишу-сама-если-не-ответит-до-десяти».
Ненавязчивое сообщение, ожидающее в сети.
Необъяснимое,
перекрывающее гортань.

Что у меня — от тебя?
Ничего; неоконченный разговор,
имя — странное, незнакомое,
будто взятое с потолка.
Сны и синие сумерки — слабый ночной раствор.
Ты меня плохо знаешь, правда, — я просто вор:
я сегодня купила книгу,
которую тогда ты держал в руках.

Что у меня — с тобой?
Ничего. Каждый — снова в своём мирке,
на своих орбитах, в своих затерянных городах,
на своей дороге, в своём отчаянном тупике, —
со своим неразменным,
начертанным на руке.

А вот книга и правда хорошая,
это да.

У кого-то — и дом, и детки, и дым печной. У кого-то любовь — зверь домашний, ласковый и ручной. А моя-то бродит, слоняется дотемна или до свету, и приходит домой одна. У кого-то любовь хозяина знает и вечно с ним, — а моя-то увяжется, глупая, за одним, и всё всматривается, и в глазах у неё неон; а потом — на порог, припадая на лапу: опять не он.

Зверь больной и голодный, воющий при луне. Зверь, который зализывать раны идёт ко мне. Я пою ей весёлые песни, пою молоком. Раньше даже, бывало, привязывала тайком — но не держит тугая сила цепей и пут, но не убеждают ни пряник её, ни кнут, — и глядит после так, что охватывает озноб. Я пыталась словами — не понимает слов.

Кто погладит её, кто намнёт бока. Кто ей бросит корку, кто даст пинка. Не замёрзнет — помрёт от мальчишеского ножа. Я сама пристрелила бы суку; вот только жаль, ведь она живая — пушистая шерсть и холодный нос. Как бы ночью январской снег её не занёс, ведь опять убежит наутро искать твой след. И не объяснишь, что такое «хозяина больше нет».

К моей сути ты подошёл удивительно близко.
Ты сказал: я — самовлюблённая эгоистка.
Большинство смотрит поверху,
на отвлекающую дребедень;
ты же видишь насквозь людей.

Сердце бьётся быстрей
в упоительном ритме вальса:
Как ты понял меня? Как сам обо всём догадался?
В самый ближний круг был немедленно занесён;
это знающий — знает всё.

Я любовью поражена — я не сплю ночами,
захожу утром в ванную — слёзы текут ручьями;
там глядит на меня из зеркала, как с холста,
совершенная красота.

Это чувство фатально —
так близко всегда от края, —
я кормлю себя с ложечки, я себя одеваю;
нервно курят в тамбуре целый (и каждый) день
«9 1/2 недель».

Не прошу о взаимности — мне ведь немного надо.
Мне достаточно просто кормить себя шоколадом;
из одежды под одеяло к себе скользнуть,
приобнять себя и уснуть.