Екатерина Михайлова - Игровая комната. Книга стихов

больше ничего, ни звонков ни писем
ни тем более встреч на аллее в парке
был бы набожен — за неё молился бы
был бы побогаче — дарил подарки

её кровь течёт у него под кожей
у неё словечки его, привычки
это всё что он теперь дать ей может
всё что ей принимать от него прилично

он всегда соблюдает свои законы
он ни словом ни телом её не греет
но становятся ночи её спокойнее,
но становится утро — чуть-чуть добрее.

Всё, что мы не ломали — строили
самой длинной из осеней
(мы же сильные, мы же стоики:
не умрём — значит, быть сильней);
всё, что мы берегли — не тратили,
зажимая себя в тиски, —
разнести бы к чёртовой матери,
на осколочки, на куски.

Посмотри — дыхание ровное,
мягкий голос, на месте пульс.
Я не трону тебя, не трону я,
я твой друг, всё в порядке, пусть.
Мы же люди, конечно, люди мы
(да, не овощи, не трава).
Мне уже не нужны прелюдии
и вступительные слова.

На диване свернулась коброй я —
чёрной коброй перед броском, —
и пишу тебе что-то доброе
человеческим языком.
Я не страшная, я не дикая,
я лишь камень камней среди, —
подойди ко мне, подойди ко мне,
подойди ко мне,
подойди.

Ой ты гой еси добрый молодец,
Сядь, послушай совета доброго:
Можешь ехать куда глаза глядят,
Хоть в Европу, а хоть и в Америку.
Не езжай лишь в далёкую Японию:
Там живут злодеи-анимешники,
Там не сотни их и не тысячи, —
Миллионы их на япон-земле,
Не сбежишь от них и не скроешься.

Как увидят тебя, соколика,
Сероглазого да белобрысого,
Худощаво-широкоплечего,
Под два метра красы да радости,
Да с такими длинными ресницами —
Всё как в их басурманских мультиках
Десять тысяч раз нарисовано! —
Набегут злодеи да набросятся,
Как в конце «Парфюмера» приблизительно;
Ой, порвут тебя на британский флаг,
Или даже на японскую школьницу.

Не летай, соколик, самолётами
В чужедальнюю странную Японию;
Оставайся в России-матушке,
С красной девицей в светлом тереме, —
А они пускай глядят свои мультики
И мечтают мечты извращенские.

как передать тебе радость мою и боль,
как переслать тоску, и нежность мою, и дрожь
как я вообще могу говорить с тобой
в мире, в котором всё изречённое — ложь

видишь, асфальт промок уже и остыл,
липнет к нему желтеющая листва
знаешь, вчера оббегала пол-москвы,
но так и не знаю, где искать для тебя слова,

где мне найти этой осенью сон и покой
в мире, в котором кормили меня с руки;
с тех пор, как ты прикоснулся ко мне рукой,
стали мёртвыми все языки.

Душа моя — тёмный лес,
В него без нужды не лезь.
Там дикий голодный зверь,
Клубок ядовитых змей.
Там дикий голодный вой —
Спасайся, пока живой.

Душа моя — тёмный лес,
А может — глухой подъезд.
Там гопники и ножи.
Не лезь, если хочешь жить.
Смывайся до темноты —
Там любят таких, как ты.

Душа моя — тёмный лес.
Сокрытое от небес
Здесь чудо — любой поймёт;
Здесь водится дикий мёд.
Здесь радости — пруд пруди!
Иди же сюда,
Иди.

За эндцатым летом, за эндцать одной пургой
расстанусь легко со слезами в подушку,
тоской беспричинной.
А в следующей жизни я стану совсем другой:
мужчиной, конечно, мужчиной.

А в следующей жизни я стану блондином;
рука легка,
черты изящны, во взгляде — две тьмы кромешные;
такой весь, как будто явился на Землю издалека —
свободный, чужой, нездешний.

А я изловлю такую, чтоб диковата была и горда,
но грела на сотню ватт, а пела на сто килогерц; и
вокруг будет много, — но хватит мне одного тогда
её заводного сердца.

...И, когда она наконец прижмётся к моей груди,
начнёт мне верить, начнёт исходить
по бумаге строчками, —
я чуткими пальцами стану искать —
и сразу же находить —
её болевые точки.

Ей будет казаться — мир держится на волоске.
Ей будет казаться — здесь вечная темнота
и вечное перепутье.
Ей будет больно — как никогда, нигде и ни с кем.
Она всегда ко мне возвращаться будет.

*