Екатерина Михайлова - Игровая комната. Книга стихов

Что тебе рассказать о том, каковы шторма?
То, что видел ты, — просто лёгкий вечерний бриз.
С той поры, как тебя увидела, я сама —
как разбитый корабль, океаном влекомый вниз.
Мне не нужен твой каменный замок, холодный зал,
музыканты, и танцы, и взгляды чужих людей;
чтоб увидеть тебя, можно просто закрыть глаза,
не встречаясь с тобой, нелюбящим, каждый день.

Что тебе рассказать о том, как мерцает лёд
на большой глубине, в нетающих ледниках?
Кто ещё, мой свет, об этом тебе споёт,
кто ещё споёт о глазах твоих и руках?
Я останусь там, где тебе не найти причал,
я останусь там, где весь год холодна вода,
я останусь, как сёстры, — зла, весела, ничья;
я отдам свои песни, но голоса — не отдам.

и, когда не отпускает и не проходит —
кажется, не пережить очередную зиму, —
она пишет ему что-то вроде
«я купила себе фиолетовые колготки!»,
что в переводе
значит — «проверка связи.
скучаю невыносимо».

он ей отвечает —
«к ним нужен оранжевый лёгкий плащ!»,
что значит — «заходи под вечер, в любое время.
чем тебя снова ранило?
кто теперь твой палач?
хочешь — рассказывай, хочешь — плачь;
к чаю есть малиновое варенье».

Для чего ты такой мне выдан,
как есть, натурой,
в соответствии с небесной номенклатурой?
Чтоб себя ощущала то центром мира,
то полной дурой.

Чтоб ответила за слова романсов,
разученных на вокале.
Чтобы различала привычку и привыкание.
Чтоб нашла тебя — как находит
коса на камень.

Чтоб глаза у меня сияли, как на параде.
Чтобы реже были губы мои в помаде;
чтобы чаще держала
свой ум во аде.

Чтобы жить ни на миг не казалось
легко и просто.
Чтобы было на что напороться,
за что бороться.

Чтобы ярче светили звёзды
на дне колодца.

С ним не надо ни дна, ни Парижа, ни Мулен Ружа; с ним — сиди и жди, когда будет тишь да гладь; он не мальчик, он биологическое оружие, с ним — не жить, а разве что медленно погибать. Ты-то думала — что мне сделается, я железная, но на каждый металл находится свой кузнец: все попытки твои — смешные и бесполезные — убежать отсюда заканчиваются здесь.

Он и сам не знает, что носит в себе ненастье; он и сам не знает, что делать с тобой такой; он и сам не умеет пользоваться этой властью, хоть на время давать тебе отдых или покой. Ладно бы ушёл, завёл бы себе другую, уберёг, изолировал, выбил бы клином клин, — как он мягко стелет, как кладёт тебя, дорогую, обнажённой спиной на мерцающие угли.

Был бы донжуан, злой гений или убийца, — но он спокоен, его намерения чисты. Плачь ему в ключицы, не зная, как откупиться от его бессердечной, бессмысленной красоты. Ты всё смотришь и смотришь — то дерзко, то укориз¬ненно, и во взгляде зреет медленная беда.

— Как ты, думаешь вообще о совместной жизни?
— Ну,
о совместной смерти — подумываю иногда.

Вот так бы и шёл —
не касаясь ни сердца и ни руки,
под сиреневым снегом,
медленно тающим на земле.
Мы сильны, но вместе — беспомощны и хрупки;
быть бы проще, наивнее, веселей.

Так бы и шли — беспечно и налегке,
распевали песни, а не платили бы по счетам.
Снег запутывается в твоём мохнатом воротнике;
так бы и не знала, какой он холодный,
моя щека.

Так бы идти, не оглядываясь назад,
через сонные переулки и ветреные мосты;
расставаться — с радостью,
не просыпаться с утра в слезах,
не биться хрустально, не рваться на лоскуты.

Вот так бы и жили в мире.
Любая власть
обоюдоостра — ты это знаешь и сам.
Я не сдалась, я пока ещё не сдалась —
не смотри так подолгу
в мои глаза.

Где твой мальчик,
почему его голос больше тебя не греет,
почему ладони твои холодны, как снег?
Мальчик, который писал тебе
письма о Дориане Грее
и земле Никогда, в которой видел тебя во сне.

Мальчик,
с которым танцевали вы перед стойкой,
говоривший одними глазами, — давай, кружись!
Где этот мальчик, вздыхающий:
«Если б только
можно было прожить с тобой рядом
ещё одну жизнь»?

Кто сжимал твою руку в кольцах на переходе,
с кем из гостей вы вдвоём уходили вон;
это ведь не он теперь говорит с тобой о погоде?
Это ведь не он же, не он, не он?