Екатерина Михайлова - Игровая комната. Книга стихов

Да, у всех на устах твоё злое двусложное имя,
да, твоим монологам радуется душа;
да, с тобой допустимы любые сюжетные линии.
Но ты сам так удачно прикончил мою героиню, —
всё отлично, но как прикажешь её воскрешать?

Я, конечно, хозяин-барин, конечно, автор,
но последние строки написаны — я не у дел.
Да, ты прав, да, я знаю четыре-пять вариантов,
как изящно и просто вернуть героиню обратно;
только вряд ли сама она будет этому рада —
я писатель, но даже у лжи моей есть предел.

Да, я знаю. Ведь и во мне ничего не стихло,
мой любимый герой, мой трикстер,
мой славный шут.
Только пусть я лучше умру одиноким психом, —
но не дам нам скатиться в пошлость,
в убогий сиквел.

Даже если больше ни слова
не напишу.

В этой сказке не будет покоя и тишины —
то-то в ней будет весело,
то-то в ней будет классно.

Жили-были сто лет назад
поджигатель войны
и ответственный за противопожарную
безопасность.

2010
СЕСТРА
А моя сестра на другой стороне Земли
пьёт и пишет, поёт, и пляшет, и ворожит.
Кто-то нас ещё до рождения расселил —
но мы есть друг у друга, и с этим не скучно жить.
Королева ярмарочных чудес,
многоликий зверь, малолетний гуру огня —
у тебя там затерянный мир и волшебный лес,
вечный праздник и вечное «без меня».

А моя сестра может новый кроить наряд —
не построен корабль, но в целом готов каркас;
у меня тут не то чтобы скука, не то чтоб ад,
но пустует место размером с тебя как раз.
Всё равно приплыву к тебе — из зимы, из тьмы,
обниму своего сиамского близнеца —

вот тогда, глядишь, наконец перестанут ныть
наши сросшиеся сердца.

Строки — дамасская сталь и китайский шёлк —
стелятся, вьются и льются, и всё им мало...

Сколько ж вас — гадов, пишущих хорошо!
Так бы поубивала.

то ли помню их, то ли ясно вижу —
как учебный набросок углём и мелом;
этот чёрный стоит на ступеньку ниже
и уткнулся лицом в белый свитер белого

мир вокруг предпраздничен и наряден,
но уже в расфокусе — не иначе.
белый гладит длинные чёрные пряди
и молчит, а чёрный, наверно, плачет

или просто закрыл глаза и замер,
и хоть бейте над ухом у них куранты —
их несёт чёрно-белыми полосами
бесконечный, безвременный
эскалатор.

Хочешь делить с ним победы и поражения?
Значит, узлом завяжись, тренируй волю.
Амулеты мои снимая с его шеи,
чувствуй их тяжесть приятную, тонкое жжение;
помни, что где бы вы ни были —
вас не двое.

Полюби его, чтобы соседи стучали и шкалил счётчик,
отнеси на площадь любовь свою
развесистую, как знамя.
«Мой, он мой» — повторяй это чаще,
артикулируй чётче,
только в каждом его поцелуе — десяток моих пощёчин,
в каждой случайной фразе —
десяток моих признаний.

Не смотри, не вари для меня отворотных зелий,
со стволами не стой до рассвета, не жди вора.
Стань с ним пеплом, упади в землю, прорасти семенем,
расцвети, принеси плоды, поделись со всеми —

и тогда у нас, может, и будет тема
для разговора.

никто не знает числа и фамилий жертв
к концу спектакля; но если на сцене есть
ружьё, на стене висящее, — наш сюжет
не будет пресен
(по крайней мере, не весь)

красавица, умница, всё у неё хорошо
в семье, на работе, с подругами; дома — в семь,
и можно не помнить, что если бы он пришёл —
она легко попрощалась бы с этим всем

вот так и живёт себе — много лет и зим,
смеётся, целует, стирает, готовит, шьёт,
а над кроватью ружьё на стене висит —
фамильное заряженное ружьё.

Ну куда ты теперь уходишь?
Побудь ещё,
мой усталый друг, едва оправившийся от ран.
Эти травы совсем недавно прислал мне чёрт —
чуешь, какой огонь по жилам твоим течёт?
Рано ещё, милый.
Дождись утра.

Не торопись —
там ливень стоит стеной.
Или не мягко стелила тебе кровать?
Не уходи, не поворачивайся спиной —
посиди немного, поговори со мной;
за калиткой волки — могут и разорвать.

Не выходи в этот холод один, босой;
столько недель дороги — напрасный труд.
Месяц по небу идёт с наточенною косой.
Все дороги в деревне свиты в одно кольцо, и
ты в объятья мои вернёшься уже к утру.