Вадим Андреев - Стихотворения и поэмы в 2-х томах. Т. II

И вот, когда подул скрипучий ветер
И крепкий иней выпал поутру,
Деревья, как испуганные дети,
Столпились на лугах и на юру,
И с розоватым облаком цветенья
Сливался снег на ветках миндаля,
И, точно лебедь, в смертном оперенье
Чуть трепетала крыльями земля.

1

Скелет реки, камней продолговатых ребра,
В щел и — намытый паводком песок.
Жарою опаленный навзничь лег
И спит в беспамятстве пустыни мир недобрый.
Чем злое солнце пополудни горячей,
Тем больше кровь холоднокровных рада, —
Мир скалапендр и всевозможных гадов,
Пятнистых ящериц, тарантулов и змей.

2

Струятся в рыжем мареве барханы,
Который век торчат засохшие кусты.
Никак не могут их угрюмой наготы
Прикрыть песком свистящие бураны.
Из норки выглянул тушканчик. Саранча
Взлетела облаком и с полоским треском
Распалась и исчезла в синем блеске
Почти что перпендикулярного луча.

3

Змея на огненной гранитной сковородке
Во сне кольцом свернула позвонки,
Как будто крестиком и от руки
Узор ее на тусклой коже вышит четкий.
Вдоль по руслу скользит сухая тень орла,
Но, жаркий сон змеи оберегая,
Торчит гремучего хвоста тугая,
Звенящая громоотводная стрела.

4

Когда весною радуга на ключ закрыла
Стремительные ливни и дожди,
Она воздвигла арку посреди
Пустыни и на миг пески заворожила.
Непрошенную гостью солнце обожгло,
Она к скале приникла, и слиняло
На склон горы густое покрывало,
Когда-то по небу летевшее крыло.

5

С тех пор в ущельях узких линиями спектра
Размечены породы горных жил:
Их ветер изваял и обнажил,
А радуга дополнила работу ветра.
Змеиная приплюснутая голова,
Двенадцатикольцовая трещотка,
Пергаментные веки, взгляд короткий…
Долина смерти, — нет, она всегда жива.

Ветер шагал по вершинам деревьев,
Но постоянно сбивался с ноги.
Он ускорял перед каждой деревней,
Как человек перед домом, шаги.

По полю прыгали злые шутихи —
Скрученных вихрей живые тела.
Ветви сгибая, как пьяная, лихо
На перекрестке плясала ветла.

Засуха шла на деревню, на приступ
Выжженных и обескровленных нив.
Засуха жгла, и по небу со свистом
Дальних пожаров метались огни.

Голод вползал в беззащитные избы,
В клети, в подвалы и на чердаки
И, как собака, тихонько повизгивал,
И пожелтевшие скалил клыки.

Уже вечерело. Раздвинув костлявые ветки
Безжизненных сосен я вышел на берег морской.
Здесь пахло бессмертником, солнцем, трескучей смолой,
Здесь воздух был крепок — веселый, тревожный и едкий.

Высокую дюну одели колючие травы.
На плоские скалы всползал беспокойный прилив,
Все ближе и ближе, и вскоре широкий залив
До края был полн, словно ковш, бирюзовою лавой.

И глядя на низкое солнце, расплавленным змеем
Сползавшее в ночь в ореоле сияющих стрел,
Я понял, что сами мы ставим дыханью предел,
Что сами мы можем гореть, лишь гореть не умеем.

…Закат изнемог и остыл над моей головою,
Но там, вдалеке, торжествуя над мраком и сном,
Беспокойная тучка, прозрачным блистая крылом,
Как тяжелая бабочка, билась в окошко ночное.

Внимательный луч взошел на пригорок,
Оттуда взглянул, робея, на нас,
А мы, — что ни слово, минут уже сорок,
Возможно и больше — считай, целый час —

О том говорим, что ясно обоим,
Что любящим только — порой невдомек:
Едва лишь мы нужную фразу построим,
Как все лепестки разметет ветерок.

Как знать нам и кто объясненью поможет?
Быть может, вот этот почти золотой,
Расплывчатый луч, тот, который тревожит
Тебя и меня своей простотой…

Куда ни ступишь, — всюду острый зной.
Прилечь в тени, — как будто нету тени.
Запачканы и солнцем и смолой
Твои незагорелые колени.